СЕРГЕЙ ИВАНОВИЧ ТАНЕЕВ
(25.11.1856-1915)
У музыкального наследия Сергея Ивановича Танеева, выдающегося русского композитора, непростая судьба. Уникальность его личности, ее величие, сила, высочайшая нравственная чистота и огромная доброта замечались сразу же и вызывали восхищение у всех, кто с ним общался. Современники ценили его как превосходного пианиста, педагога (среди его учеников — Рахманинов, Скрябин, Кастальский, Гречанинов и многие другие), как блестящего знатока полифонического стиля, энергичного директора Московской консерватории, но сочинения композитора находили рассудочными и холодными, хотя и безупречными в техническом отношении. Когда заходила речь о нем, как о величайшем композиторе, музыканты, в большинстве своем, пожимали плечами. Плоды этой односторонней оценки мы пожинаем и сегодня: музыка Танеева по-прежнему звучит нечасто.
В действительности же Танеев в русской музыкальной культуре занимает совершенно особое место. Когда он умер, вот что написал о нем юный Рахманинов: «Скончался Сергей Иванович Танеев — композитор-мастер, образованнейший музыкант своего времени, человек редкой самобытности, оригинальности, душевных качеств, вершина музыкальной Москвы, уже с давних времен с непоколебимым авторитетом занимавший по праву высокий пост до конца дней своих. Для всех нас, его знавших и к нему стучавшихся, это был высший судья, обладавший, как таковой, мудростью, справедливостью, доступностью, простотой… Представлялся он мне всегда той «правдой на земле», которую когда-то отвергал пушкинский Сальери».
Среди своих современников С.И. Танеев выделялся широкой образованностью. В его библиотеке, хранящейся ныне в Московской консерватории, можно найти книги почти по всем отраслям знаний.
Жил Сергей Иванович просто, скромно, в некоторых отношениях даже бедно, но такая жизнь вполне его удовлетворяла. Он, как Сократ, однажды увидевший собрание предметов роскоши, мог бы сказать: «Однако сколько есть предметов на свете, в которых я не нуждаюсь».
С консерваторских времен Танеев стал известен как один из самых блестящих музыкантов, талант которого высоко ценили его учителя — П.И. Чайковский и Н.Г. Рубинштейн. Слава Танеева-композитора в эти годы значительно меньше, его успехи скромнее и незаметнее. Но то, что отметил Чайковский в игре Танеева-пианиста: «зрелость понимания и спокойную объективность», — это уже те черты натуры, которые проявятся впоследствии в стиле его музыки.
Серьезный, вдумчивый, постоянно что-то изучающий, Танеев в то же время был открыт навстречу миру. Он с радостью общался с друзьями, близкими, впоследствии — с учениками. В имении своих друзей Масловых он принимал деятельное участие в выпуске домашнего юмористического журнала «Захолустье», с удовольствием «публикуя» в нем свои шуточные стихи. Он путешествовал, был очень чуток ко всему окружающему. Но главным для Танеева всегда оставалась работа. Впечатляет и достоин подражания «программный манифест», написанный музыкантом во время его второго путешествия за границу в 1877 году, когда Танееву исполнился 21 год: «Я еду из Парижа. Это мое второе заграничное путешествие. Когда я поеду в следующий раз за границу, я хочу тогда быть: а) пианистом, б) композитором, в) образованным человеком… Что для этого нужно? Работать, и при этом аккуратно. Капля воды, падающая на камень, с течением времени просверлит его… Дорога, которой я хочу идти, конца не имеет, но я могу назначить для себя станции, на которых я буду останавливаться ненадолго…».
Танеев изучает историю Франции, Греции, Италии и, конечно, России. В первую очередь его волнует история искусств. Самое удивительное, что Танеев выполнил свою программу, вернее, он следовал ей всю жизнь, так как понимал, что искусство и наука предела не имеют.
Отношение Танеева к знаниям и, вслед за этим, к работе композитора, его взгляды на вопросы творчества тяготели к рационализму. Некоторое время он писал много задач, упражнений, делал эскизы, наброски сочинений. Его творческий метод отличался от метода его учителя П.И. Чайковского. Широко известна дискуссия в письмах между Чайковским и Танеевым, посвященная вопросам мастерства и вдохновения. Окончательный вывод из всех рассуждений Танеева был таков, что его трудно оспорить: «Без вдохновенья нет творчества. Но не надо забывать, что в моменты творчества человеческий мозг не создает нечто совершенно новое, а только комбинирует то, что в нем уже есть, что он приобрел путем привычки. Отсюда необходимость образования, как пособие творчеству», — писал он Чайковскому.
Впоследствии Танеев научно обобщит свой опыт изучения полифонии в книгах «Подвижной контрапункт строгого письма» и «Учение о каноне», ставших основой для развития музыкальной науки. Но главное — Танеев провидит тот путь, по которому пойдет развитие музыкального языка в новом столетии, — это путь полифонии.
Огромный объем знаний усилил в натуре Танеева черту, которая и так была ему присуща в полной мере, — высокую требовательность к своему творчеству. Может быть, от этого многие ранние сочинения такие, как Вторая симфония и Фортепианный концерт, фрагменты которых понравились П.И. Чайковскому, не были закончены. Очень показателен тот факт, что С.И. Танеев обозначил своим первым опусом кантату «Иоанн Дамаскин», написанную в 1884 году. К этому времени он стал уже профессором Московской консерватории, а очень скоро и ее директором.
Кантату «Иоанн Дамаскин», истинный шедевр русской музыки, С.И. Танеев посвятил памяти Н.Г. Рубинштейна. Иоанн Дамаскин был философом и поэтом VIII века, автором церковных песнопений. Его имя почиталось в России издревле. Для текста кантаты композитор выбрал часть из одноименной поэмы А.К. Толстого. Стихи Толстого, в которых соединились печаль и спокойствие, представляют собой вольное переложение текста заупокойного песнопения.
Практически это первое произведение, которое смело можно назвать «Русский реквием». Отрывок, избранный Танеевым, представляет собой неканоническое переложение Православной заупокойной стихиры, произносимой как бы от лица ушедшего:
Иду в незнаемый я путь,
Иду меж страха и надежды;
Мой взор угас, остыла грудь,
Не внемлет слух, сомкнуты вежды;
Лежу безгласен, недвижим,
Не слышу братского рыданья,
И от кадила синий дым
Не мне струит благоуханье;
Но вечным сном пока я сплю,
Моя любовь не умирает,
И ею, братья, вас молю —
Да каждый к Господу взывает:
Господь! В тот день, когда труба
Вострубит мира представленье, —
Прими усопшего раба
В твои блаженные селенья!
В музыкальной основе произведения лежит русский знаменный распев «Со Святыми упокой»: его мелодия с самого начала начинает сдержанно звучит в оркестре, придавая всему произведению потрясающую силу воздействия.
Толстовский текст Танеев расположил в пяти частях, тонко обозначив смысловые переходы, существующие внутри отрывка.
Первая часть: «Иду в неведомый мне путь…» — размышление о «жизни после жизни»: здесь переплетены три переживания — сожаление об уходе из этого мира, страх перед миром новым и надежда на прощение. Поражает сочетание непосредственной теплоты и задушевности с возвышенным выражением тихой скорби.
Вторая часть: «Но вечным сном пока я сплю моя любовь не умирает…» — своеобразная «молитва о надежде», маленький островок покоя и света, который в тоже время представляет собой своеобразное «затишье перед бурей». Эта часть наиболее близка к православным песнопениям. Композитор всю часть поручает хору a cappella, отчего родство с русским церковным молитвенным пением становится еще большим. После оркестрово-хорового звучания пение без инструментального сопровождения во второй части воспринимается как откровение. Музыка без оркестра воздействует сильнее, и становится понятным отказ православной церкви от всех музыкальных инструментов, кроме человеческих голосов.
Чувство блаженного покоя прерывается внезапным переходом в ощущение грозы, которым наполнена третья часть. «Первый удар грома» — это вступление духовых — сменяется усиливающимися порывами ветра (суровое вступление хора и оркестра) и переходит в кульминацию — троекратный хоровой возглас: «Господь!», предваряющий четвертую часть кантаты.
Четвертая часть, монументальная фуга «В тот день, когда труба вострубит мира преставленье» снова возвращает к образам печали и скорби, к образам смерти: музыкальными средствами она буквально материализует картину Апокалипсиса — конца света, описанную в Откровениях Св. Иоанна Богослова (8: 7, 8, 10, 13): «Первый Ангел вострубил, и сделались град и огонь, смешанные с кровью и пали на землю; и третья часть дерев сгорела… Второй Ангел вострубил, и как бы большая гора, пылающая огнем, низверглась в море… Третий Ангел вострубил, и упала с неба большая звезда, горящая подобно светильнику, и пала на третью часть рек и источники вод… И видел я и слышал одного Ангела, летящего посреди неба и говорившего громким голосом: горе, горе, горе живущим на земле от остальных трубных голосов трех ангелов, которые будут трубить!»
Слушая четвертую часть кантаты невольно начинаешь видеть апокалипсических всадников, обезумевших от зова трубы Предвечного. В этой части вновь возникает мотив «Со святыми упокой», поочередно проявляясь то в хоре то в оркестре. Однако, здесь он приобретает новую окраску, отличную от той, которую имел в первой части — это уже не поминальная молитва, а грозное напоминание о бренности мира земного. Кульминация этой части напоминает мощный церковный хорал, который внезапно обрывается, открывая дорогу последней, пятой части.
Пятая часть: «Прими усопшего раба в Твои небесные селенья» изображает Православную заупокойную молитву — все тот же напев «Со святыми упокой». Тихое, сдержанное звучание хора можно сравнить с ровным пламенем поминальных свечей в полумраке небольшого храма.
По исполнении произведения Чайковский написал Танееву большое письмо, где есть фраза, содержащая оценку великого мастера: «Теперь для меня одно несомненно: это то, что Вы написали превосходную кантату».
Впоследствии в своей Шестой симфонии Петр Ильич тоже использовал тему «Со святыми упокой», вероятно, не без воздействия Танеева. Кантата «Иоанн Дамаскин» открыла путь для развития в России нового музыкального жанра — светской лирико-философской кантаты.
В 1898 г. Сергей Иванович заканчивает до-минороную симфонию. После смерти композитора эта симфония стала одним из самых популярных его сочинений наряду с некоторыми романсами, кантатой «Иоанн Дамаскин» и по праву считается одной из вершин русского симфонизма.
Не менее велик Танеев и в области камерной музыки. Его квартеты, в которых воплотилась вся любовь композитора к полифонии, звучат необыкновенно стройно. В них — тончайшая работа с интонацией, высочайшая духовность и проявление глубокого интеллекта, анализирующего мир человеческой души.
Танеев утверждает в музыке особый тип лирического размышления — лирической медитации. В последствии этот тип развития музыкальной мысли будет использован Д.Д. Шостаковичем.
В конце своей жизни С.И. Танеев создал множество хоровых сочинений a cappella на стихи Ф.И. Тютчева, Я.И. Полонского, К.Д. Бальмонта. Танеев открывает новую ветвь в русской хоровой культуре — светскую хоровую музыку.
Последнее произведение — кантата «По прочтении псалма» для хора и оркестра, посвященная памяти матери, — заставляет вспомнить об «Иоанне Дамаскине» — первом лирико-философском опусе композитора. «По прочтении псалма», так же как «Иоанн Дамаскин», свидетельствует о духовных исканиях композитора, здесь отразились его размышления о вере. Считается, что С.И. Танеев был неверующим, он сам об этом говорил, поскольку не ходил в церковь. По-видимому, как человек, не соблюдающий православных обрядов, С.И. Танеев не считал себя вправе писать духовную музыку. Но сущность религиозного представления о мире и, конкретнее, сущность христианства его несомненно интересовала.
Кантата «По прочтении псалма» написана на стихи Хомякова, известные композитору с детства. В них отразились многие черты философских воззрений поэта, бывшего славянофилом. Не вдаваясь в рассуждения о философии А.С. Хомякова, процитируем выводы автора «Истории русской философии» Николая Лосского: «Наиболее ценные и плодотворные мысли Хомякова содержатся в его учении о соборности. Соборность означает сочетание свободы и единства многих людей на основе их общей любви к одним и тем же абсолютным ценностям. Эта идея может быть использована для разрешения многих трудных проблем социальной жизни. Хомяков показал, что она применима как к церкви, так и к общине. Анализируя сущность христианства, он выдвинул на первый план неразрывную связь между любовью и свободой, которую мы находим в христианстве. Будучи религией любви, христианство поэтому является и религией свободы».
В словах стихотворения, которые для Танеева были центральными в кантате, утверждаются главные философские мысли Хомякова:
Мне нужно сердце чище злата
И воля крепкая в труде,
Мне нужен брат, любящий брата,
Нужна мне правда на суде!
Христианская любовь и соборность воплощены Танеевым в грандиозной композиции, приводящей к апофеозу светлого, разумного начала. В нее он и вложил всю силу вдохновения, все свое полифоническое мастерство, как в самые лучшие свои сочинения. Это была лебединая песня композитора, завещанная тревожному, драматическому XX веку как сокровенное знание.
Леонид Сабанеев — ученик Сергея Ивановича посвятил своему учителю книгу. Вот какие строки находим мы в ней.
«Танеев есть один из тех великих русских людей, великих духом и силой воли, которым во всяком случае место в истории есть и должно быть… Танеевское творчество и его труды — не для современников и даже не для ближайших потомков. Эта музыка… из тех. Смысл, значимость и размеры которой становятся ясными только удаленным поколениям…Но пройдут годы, и русский классик Танеев станет для истории русской музыки явлением грандиозным, совершенно самобытным и единственным, и в свете его непогрешимого мастерства, быть может, померкнут в своем историческом значении многие величины, которые были «слишком замечены» при их бренном существовании, — в наше время.…В нем погиб великий ученый, философ и мыслитель, редкая моральная одаренность, соизмеримая с грандиозными фигурами древнего мира.
Иду в неведомый мне путь, — говорил в начале своей жизни молодой Танеев устами своего «Иоанна Дамаскина». — Путь пройден, неведомое стало ведомым. И величественные слова Хомяковской оды заключают эту жизнь грандиозными аккордами…Мир прошел равнодушно мимо плодов этой напряженной трудовой и подвижнической жизни, прошел с таким равнодушием, что больно становилось за того, кто всю чистоту своего облика и все напряжение своих научных и художественных сил отдал своему горячо любимому делу.Музыка Танеева ждет своих сроков, когда те ассоциации нашего времени, которые с ней связаны у нашего поколения, испарятся, и новое поколение сможет взглянуть на эти грандиозные и прекрасные формы совершенно абстрактно. Оттого я верю твердо в то, что музыка Танеева найдет свое время и что. Быть может, оно уже не так далеко…»