НИКОЛАЙ ИВАНОВИЧ ПИРОГОВ
(27.11.1810 – 1881)
Есть характеры, до конца остающиеся верными себе, умеющие отдавать себя всецело и бесповоротно служению излюбленной идее, обладающие закалом для борьбы за нее и способностью проводить ее в жизнь. Таким именно характером обладал легендарный русский врач, основоположник военно-полевой хирургии, общественный деятель 19 века Николай Иванович Пирогов.
На пороге жизни, еще в отрочестве, Пирогова встретила бедность со всеми ее тяжелыми сторонами – отсутствием средств, зависимостью от посторонней помощи и всякого рода лишениями. Разорение родителей лишало возможности спокойного и систематического приобретения знаний. Пришлось как можно скорей приняться за то учение, которое могло дать кусок хлеба и облегчить неизбежные жертвы родных. Четырнадцати лет Пирогов уже поступает в университет, семнадцати лет он уже лекарь, двадцати одного года — доктор медицины, а в двадцать два — профессор хирургии. Все это досталось ему тяжким трудом, в условиях самой скудной обстановки.
Отодвигая на последний план заботу о материальной стороне жизни и «роскошествуя лишениями», как говорится в одном из житий святых, Пирогов считал, что не тот беден, у кого мало, а тот, кто хочет большего. Школа бедности помогла Пирогову усвоить ту внутреннюю свободу, которая позволила ему потом не раз оставлять обеспеченное положение, не цепляясь за него ради материального благополучия.
Наука в том виде и объеме, в которых она предстала пред юным студентом, не могла удовлетворить ни его ума, ни совести. Опыт, исследования и настойчивость в раскрытии тайн природы почти отсутствовали в преподавании, которое часто ограничивалось сведениями из учебников семидесятилетней давности. Теоретическому и устарелому отношению к определению и распознаванию болезней соответствовал и узкий круг лечебных мер. Были, конечно, и исключения, довольно редкие.
Между профессорами особенно выделялся знаменитый Лодер, начинавший свои латинские лекции анатомии словами: « Видите, сколь велика премудрость господня», быть может, охранивший тем в сердце своего юного слушателя то религиозное чувство, которое так часто проявлялось в его дальнейшей жизни.
Пытливый ум Пирогова должен был сам пролагать себе пути и упорно идти своею дорогой опыта и открытий. В результате целый ряд лет, ознаменованных чрезвычайными и самостоятельными успехами теоретической и практической хирургии на Руси получил название Пироговского периода.
Проведение в жизнь строго научных и гуманных взглядов и требований Пирогова встретило — как и следовало ожидать — сопротивление со стороны представителей медицинской рутины. Пирогову в работах на пути усовершенствования человеческих знаний чаще приходилось заниматься разрушением отжившего, чем творчеством нового. Положение, в котором он застал Медико-хирургическую академию и связанные с нею госпитали, способно было привести в ужас. Анатомические занятия, требующие воздуха и света, происходили в старом, невзрачном деревянном бараке; вскрытия трупов производились — до двадцати в день — в отвратительных старых банях госпиталя.
«Сердце надрывалось, — пишет он, — видом молодых здоровых гвардейцев с гангреной, разрушающей всю брюшную стенку. Палаты госпиталя были переполнены больными с рожистыми воспалениями, острогнойными отеками и гнойным заражением крови. Для операционных не было ни одного, хотя бы плохого, помещения. Лекарства, отпускавшиеся из госпитальной аптеки, были похожи на что угодно, только не на лекарства. Вместо хинина сплошь да рядом бычачья желчь; вместо рыбьего жира какое-то иноземное масло. Хлеб, провизия — ниже всякой критики. Воровство дневное; — смотритель и комиссары проигрывали сотни в карты; мясной подрядчик на виду у всех развозил мясо по домам членам госпитальной конторы; аптекарь продавал запасы уксуса, трав».
Против такого состояния научно-врачебных учреждений вооружился всеми силами новый профессор хирургии и начал решительную борьбу с беспорядками, не стесняясь в выражении своего негодования и справедливо полагая, что в делах общей пользы излишне просить, когда нравственный долг повелевает требовать. Стоячее и загнившее болото, в котором всё обстояло благополучно для начальствующих и неблагополучно лишь для больных, взволновалось. В Пирогове, который требовал новых начал гигиены, новых приемов ухода за больными, широкой профилактики и ряда мер, в которых таились зародыши будущей септики и асептики, они видели личного врага.
В 1847 году Николай Иванович был командирован на Кавказ для организации военно-полевой медицины, помощи раненым и применения новых хирургических способов в широком масштабе. Он отдался этой задаче с обычным холодным отношением к себе и своим удобствам и с горячей любовью к своему делу. При осаде аула Салты ему приходилось по несколько часов проводить операции, стоя на коленях пред ранеными. Девять месяцев, проведенные в самых трудных условиях, среди лишений и опасностей, в непрерывном труде, дали ему, несмотря на крайнюю физическую усталость, богатый опыт по обезболиванию эфиром, впервые примененном им, по замене обезображивающих ампутаций резекциями.
Однако когда, в справедливом сознании своих заслуг, он вернулся в Петербург и явился к военному министру князю Чернышеву — его встретил совершенно неожиданный для него, но совершенно в духе времени прием. В отсутствие Пирогова произошла какая-то перемена в «выпушках и петличках», и сиятельный Скалозуб начал с того, что грубо указал ему на несоблюдение формы, и кончил тем, что приказал Николаю Ивановичу отправиться в Медико-хирургическую академию, где его ожидало объявление строгого выговора, в самой резкой форме, сделанное по приказанию министра. Чаша терпения Пирогова была переполнена. Сознание неуважения к самоотверженному служению науке отразилось на натянутых за всю кавказскую работу нервах, и они не выдержали. Оскорбленный до слез, он решил выйти в отставку и уехать навсегда на чужбину, где его, конечно, оценили бы лучше.
Русской земле грозила опасность потерять человека, который уже тогда составлял ее славу, — непререкаемую и растущую с каждым днем. Но судьба, на этот раз, была милостива к нашей родине. На сквозном ветру ледяного равнодушия к судьбе и достоинству человека проявила участие великой княгини Елены Павловны.
Чужестранка, умевшая стать русскою гораздо более, чем многие русские по крови, искавшая и защищавшая своим благородным сердцем выдающихся людей, — она заслуживает самой благодарной памяти. Духовно приближая к себе талантливых трудолюбцев на всех поприщах знания или искусства, она, не щадя усилий, а иногда и материальных жертв, умела, по выражению одного из современников, «подвязывать им крылья», когда у последних не хватало сил развернуться во всю ширь или когда они бессильно опускались в минуты невольного отчаяния.
Слух о том, как Чернышев «приструнил» Пирогова, пошел по Петербургу, злорадно разносимый его недругами. Дошел он и до Елены Павловны, которая не знала Пирогова лично. Она поручила своей ближайшей помощнице в благотворительных делах баронессе Раден пригласить его к себе и с молчаливым красноречием нежного участия протянула ему руки. Пирогов, по словам Раден, был снова доведен до слез, но эти слезы уже не жгли его, а облегчали.
Чрез несколько лет Елене Павловне пришлось явиться уже не утешительницею, а вдохновительницею и сотрудницею Пирогова в одном из благороднейших начинаний 19 столетия. В 1854 году над Россией разразилась травматическая эпидемия, как называл Пирогов войну. В Севастополе происходил почти непрерывный, тяжелый и кровавый бой между явившимися на поле битвы в всеоружии новейших военных усовершенствований иноземными армией и флотом — и русским солдатом, который проявлял молчаливое, бессознательное величие; твердость духа и стыдливость пред собственным достоинством. Но наш серый герой, вымуштрованный на парадах и смотрах и не подготовленный к настоящему сражению, был вооружен плохо и отстало. В сущности ему было труднее жить, чем умирать. В последние дни жестокой бомбардировки многострадального Севастополя, когда в день выбывало из строя ранеными и убитыми до трех тысяч человек; один из военных начальников на позиции не мог удержаться от горестного восклицания при постоянной встрече с носилками, на которых несли умирающих. Из темной массы живого «прикрытия», лежавшего на земле, поднялась чья-то голова и ободряющий голос произнес: «Ваше превосходительство, — не извольте беспокоиться: нас еще дня на три хватит!»
Туда, в эту cкорбную обитель стремился Пирогов. Добившись назначения в действующую армию, он впервые в истории медицины применил гипсовую повязку, которая позволила ускорить процесс заживления переломов и избавила многих солдат и офицеров от уродливого искривления конечностей.
Во время и после трехдневной бомбардировки Севастополя через его руки прошло до пяти тысяч раненых, а за всё время осады он сделал до десяти тысяч операций. В своих воспоминаниях о Севастополе Николай Берг рисует тяжелую картину главного перевязочного пункта: «Везде стоны, крики, бессознательная брань оперируемых под наркозом, пол, залитый кровью, и в углах кадки, из которых торчат отрезанные руки и ноги. И среди всего этого задумчивый и молчаливый Пирогов, в серой солдатской шинели нараспашку и в картузе, из-под которого выбиваются на висках седые волосы, — все видящий и слышащий, берущий в усталую руку хирургический нож и делающий вдохновенные, единственные в своем роде разрезы».
Важнейшей заслугой Пирогова является внедрение в Севастополе сортировки раненых: одним операцию делали прямо в боевых условиях, других эвакуировали в глубь страны после оказания первой помощи. По его инициативе в русской армии была введена новая форма медицинской помощи — появились сестры милосердия.
Идея необходимости деятельной частной помощи на войне принадлежала великой княгине Елене Павловне. 25-го октября 1854 г. был утвержден устав Крестовоздвиженской общины, 5 ноября после обедни великая княгиня надела каждой из первых 35-ти сестер крест на голубой ленте, а 6-го они уже уехали. За первым отрядом последовал ряд других, и так возникла первая в мире военная община сестер милосердия. В этом деле Россия имеет полное право гордиться своим первенством.
В страницы истории Крестовоздвиженской общины вписано не только самоотверженное, доходившее до геройства и личной гибели, облегчение страданий раненым и умирающим, но и светлое нравственное утешение, которое сестры вносили в угасавшую жизнь безвестных защитников Севастополя. Обращение умирающего солдата к сестре Бакуниной со словами: «Сестрица, пройдите еще раз мимо», служит лучшим указанием на ту возвышенную роль, которая выпала на долю создания Елены Павловны и Пирогова.
Крымская война с особой силой раскрыла перед Пироговым ту нравственную гангрену, которая разъедала современную ему Россию, показав, что за блестящим фасадом государственного устройства гнездились нищета и бессилие, копошились болезнетворные начала корыстии и продажности. Надо было лечить одновременно учреждения и людей, законы и нравы. Одним из поприщ для такого лечения являлось воспитание молодого поколения, и Пирогов охотно принял предложенное ему место попечителя, учебного округа сначала в Одессе, а потом в Киеве.
Он не ставил себя в положение начальника учебного сословия. Он смотрел на себя, как на умудренного опытом жизни старшего товарища и советника в важном и ответственном деле воспитания, которому он придавал гораздо большее качественное значение, чем стремлению количественно наполнить юные головы пестрым знанием. Вдумчивый наблюдатель жизни, сам прошедший ее суровую школу, он знал, что ценность цивилизации определяется стоимостью человека, стоящего в ее центре, его нравственным достоинством и направлением его деятельности. Быть, а не казаться — этот нравственный завет проходил красною нитью чрез все его труды, как попечителя и педагога.
В свое время Николаю Пирогову приходилось слышать нарекания за широкое отношение к чужеродцам и иноверцам. По отношению к нему упреки эти были бы лишены всякого основания. В его любви к России, в желании ей блага, в его понимании русского человека и горячем служении его интересам, нуждам и недугам — невозможно сомневаться. Вся его деятельность являла собою не только пример заботы, но и «святого беспокойства» о судьбе русского человека. Последние страницы его дневника служат ярким выражением скорбей, тревог и упований истинного патриота. Но он был чужд узкой нетерпимости, которая не хочет видеть и признавать чьих-либо достоинств и прав вне своего племени и вся ощетинивается при слове «чужой». Ясному уму и широкому сердцу Пирогова был несвойствен тот взгляд, который наглядно выражен в одном из старых русских изображений страшного суда, где по бокам извивающегося змия ангелы ведут праведников в рай, бесы же тащат свою добычу в геенну, а внизу изображены в отдельных клетках терзающиеся в пламени грешники, причем над каждой надписан и грех, повлекший за собою вечную кару: «прелюбодей» надписано над одной, «клеветник» — над другой, и так до последней, над которой надписано «немец».
Отсутствие рутины во взглядах Пирогова и слишком резкое отступление его от обычного типа попечителей, естественно, привели к конфликту с властями, и ученому пришлось оставить свой пост.
Из письма Пирогова баронессе Раден: «Стремление к высшим целям и душевный покой, а следовательно, счастье — в нас, а не вне нас, а с этим можно прожить недурно. Итак, я решил спокойно ждать отставки, благодаря бога и за то, что он сохранил мне чистую совесть и незапятнанную честь. Я могу сказать, положа руку на сердце, что, вступив на скользкий путь попечителя округа, я старался всеми силами и со всею свойственной моей душе энергией оправдать перед своим отечеством высокое доверие, мне оказанное. Завершая свою служебную карьеру, прошу Вас передать великой княгине, что я высоко ценил ее поддержку в трудные минуты моей пятилетней службы и не совершил ни одного поступка, которого не мог бы оправдать пред судом своей совести. Больше этого я не мог сделать, но сделать это было для меня священным долгом.
…Слава богу, что моя надежда на Провидение рисует мне предстоящую новую жизнь такою же привлекательною, как и тогда, когда я, по возвращении из Севастополя, хотел удалиться в деревню. Самолюбие мое тоже удовлетворено. Друзья мои, среди которых было мало глупцов, меня любили, а враги, среди которых было немало слабоумных, меня не понимали. Такими результатами жизни еще можно довольствоваться. Новое поприще, на которое решаешься вступить, будучи пятидесяти лет от роду, конечно, не отличается устойчивостью, но если человек здоров, то можно добиться результатов и на этом шатком пути. Лучше начать слишком поздно, чем слишком поздно кончить».
Удалившись в частную жизнь, Пирогов не опустил рук и осуществил высказанную им однажды мысль: «Кто умеет вовремя привыкнуть и отвыкнуть, тот постиг жизнь». Для него постигнутая жизнь была непрестанным трудом в саду и поле, в кабинете и библиотеке. Когда раздался благовест освобождения крестьян, он возымел намерение сделаться мировым посредником. В своем имении «Вишня» неподалеку от Винницы он организовал бесплатную больницу. Николай Иванович выезжал оттуда только за границу, а также по приглашению Петербургского университета для чтения лекций. К этому времени Пирогов уже был членом нескольких иностранных академий.
В мае 1881 года в Москве и Петербурге торжественно отмечали пятидесятилетие научной деятельности Пирогова. Однако в это время ученый уже был неизлечимо болен, и летом 1881 года он умер в своем имении.
Оставленный Пироговым «Дневник старого врача» дает возможность заглянуть в его душу не как общественного деятеля и знаменитого ученого: он дает возможность услышать голос сердца человека, того человека, которого Пирогов хотел воспитать в каждом юноше. Это сердце преисполнено глубокой и трогательной веры в высший Промысел и умиления перед заветами Христа. Жизнь учит, что Христос имеет много слуг, но мало действительных последователей. Одним из последних был Пирогов.
Наблюдение над жизнью, к великому сожалению, показывает, что цепь злых дел в нашем печальном существовании почти непрерывна и трудно расторжима. Но звон, и лязг, и ложный блеск этой цепи не заглушают и не скрывают звеньев цепи добра. Вот как определял Пирогов в своих стихах, — а он писал и стихи, — в чем состоит счастье жизни: «Быть счастливым счастьем других… участьем согреть холодное сердце, любовью коснуться иссохшей души». Поэтому он считал злом всякое насилие над чужим и своим чувством и на склоне лет горячо упрекал себя за страдания, причиненные животным при вивисекции, и за грубое слово, сказанное сорок лет назад больному при операции камнедробления. Вот почему со многих страниц дневника звучит нежное сострадание к человеческим скорбям и теплое, любовное отношение ко всему окружающему, за которое он старается мыслить и чувствовать.
Народы любят ставить памятники своим выдающимся людям, но эти люди своей деятельностью сами ставят памятник своему народу. Такой памятник поставил и Пирогов, прославив русское имя далеко за пределами своей родины.