КРЫЛОВ ИВАН АНДРЕЕВИЧ
(2(13).02.1769-1844)
Cогласитесь, сегодня в безусловной, широчайшей славе Ивана Андреевича Крылова ощущается некий привкус второсортности. Эта терпкость — конечно, от оскомины, которую набили за два века крыловские басни. И не удивительно. Во все времена российской истории в любви к Крылову сходились консерваторы и либералы, монархисты и социал-демократы, красные и белые. С популярностью дедушки Крылова может сравниться разве что Пушкин. То, что в массовой памяти хранятся только отдельные строчки, — это нормально, иначе и не бывает в общественном функционировании стихов.
Официально Крылову предстояло немедленно после кончины стать таким символом духовной силы, каким до него были признаны только три литератора: Ломоносов, Державин и Карамзин. Компания характерная. Основатель первого университета, реформатор русского языка Ломоносов, величественный одописец Державин, главный российский историк Карамзин. И с ними — автор стишков «рабского жанра». Басенник.
Ему был поставлен памятник в петербургском Летнем саду, и в жизнь России вошел не только автор запоминающихся строк, но и конкретный человек: толстый, сонный, невозмутимый, в окружении зверюшек. Дедушка. Мудрец. Будда.
Введение плебея — по рождению и по жанру — в сонм русских духовных небожителей было только частичной расплатой за науку. Признание, которым облекали Крылова все режимы и все властители, — лишь малая толика долга, в котором пребывает перед Крыловым Россия. Потому что его басни — основа морали, тот нравственный кодекс, на котором выросли поколения российских людей. Тот камертон добра и зла, который носит с собой каждый русский.
Такая универсальность Крылова ввергает его в гущу массовой культуры. Отсюда и ощущение второсортности — слишком уж все ясно. Однако хоть парадоксы и двигают мысль, в сознании закрепляются только банальные истины. Заслуга Крылова не в том, что он произнес очевидные и оттого бесконечно верные истины. Они были известны и до него. В конце концов, нельзя забывать, что Крылов следовал известным образцам — от Эзопа до Лафонтена. Главным его достижением стали именно ловкие строчки, в которые были облечены прописные истины.
Так что же за человек был Крылов?
При жизни Ивана Андреевича казалось, что весь быт его был нараспашку: кто только из писателей к нему не захаживал и где только не бывал он… Шли десятилетия. Выходили книги его басен, приносивших ему заслуженную славу. Его узнавали простые люди на улице, показывали детям: «Вон идет дедушка Крылов!» Он ни с кем не ссорился, но ни с кем и не дружил. И вдруг оказалось, что о Крылове мало что известно, что и сама личность великого сочинителя басен – «загадка»!
В 1845 году в «Современнике» появился обширный труд Плетнева «Иван Андреевич Крылов». Это первая биография баснописца. «Трудно найти человека, – пишет он, – которого жизнь была бы до такой степени обогащена анекдотическими событиями, как жизнь Крылова… Если бы можно было собрать в одну книгу все эти случаи и сопровождавшие их явления, она составила бы в некотором смысле энциклопедию русского быта и русского человека – в виде Крылова».
В дальнейшем в печати появилось множество статей, где такие случаи клались в основу воспоминаний. Крылов в них представлялся как феноменальный обжора, неряха, лентяй, его поведение удивляло, смешило, ставило в тупик, а то и отталкивало людей от него. Но все, однако, его уважали – знаменитого, мудрого, действительно в чем-то загадочного. По сути же, его не знал никто.
Мемуары о нем трудно читать из-за обилия пустяков и домыслов. Но кое-что, однако, можно и здесь выловить. «Каждую Пасху Крылов встречал в Казанском соборе, – пишет Трефолев. – Большого труда стоило ему пробраться через густую толпу. Однажды тучное тело баснописца особенно страдало от толчков; но когда полиция это заметила и сказала: «Раздайтесь, ведь это Иван Андреевич Крылов!» – народ с уважением уступил дорогу».
Вспоминали такой случай. Когда хоронили Гнедича, граф Хвостов во время отпевания и панихиды раздавал свои стихи, написанные в память покойного (а граф был обер-прокурором Святейшего Синода), и разговаривал во весь голос. В конце службы Крылов (как свидетельствует Плетнев) сказал ему: «Вас было слышнее, чем Евангелие!»
Многие мемуаристы вспоминают, что Крылов якобы побился об заклад с Гнедичем, переводчиком «Илиады», что он выучит древнегреческий язык (а ему было уже за пятьдесят). «Он начал по ночам читать Библию на греческом языке, сличая со славянским переводом, которого близость делала даже и словари ненужными. Потом купил полное собрание греческих классиков и всех прочел. Это продолжалось два года – он глубоко изучил древний греческий, и никто не был участником его тайны».
Крылова нередко приглашали в богатые дома, не только писательские. Его не могли не уважать, но, случалось, пытались сделать из него шута: как бы застольный спектакль с феноменальным поглотителем пищи… Он всегда выходил из этих обстоятельств спокойно, проявляя столько остроумия, чувства собственного достоинства, что фарса не получалось. Он не считался с условностями. Не хотелось ему отвечать на глупые вопросы – он дремал в кресле, не обращая ни на кого внимания. Надо было уйти – уходил.
«На одном литературном обеде, – пишет Лобанов, – на который был зван Иван Андреевич и который начался залпами эпиграмм некоторых людей против некоторых лиц, Иван Андреевич, не кончивши супу, исчез. Я взглянул – место его пусто!.. Резкие выходки прекратились, обед продолжался мирно». Потом Лобанов спросил Крылова, почему он ушел. Оказалось – не хотел слышать злословия! «Все-таки лучше быть подальше от зла, – сказал Иван Андреевич. – Ведь могут подумать: он там был, стало быть, делит их образ мыслей».
Обращает на себя внимание то, что во всех его биографиях совершенно обойдена духовная сторона личности Ивана Андреевича, русского православного человека, верующего по-церковному, не в пример многим своим образованным современникам.
Вот о «патриотизме» Крылова и его «русскости» биографы пишут много.
Лобанов: «Уже и на двадцать четвертом году его жизни везде решительно выказывался патриотизм, и русская душа его, неколебимая в своих правилах и думах, не изменившаяся в течение почти семидесятисемилетней жизни ни от каких посторонних влияний и прививок иноземных, везде и всегда искала пользы своему отечеству».
Плетнев: «В Крылове мы видели перед собою верный, чистый, совершенный образ Русского. Его индивидуальную духовность всего точнее можно уподобить слитку самородного золота, нигде не проникнутого даже песчинкой постороннего минерала».
Заимствуя сюжеты у известных баснописцев всех времен и народов, Крылов творил чудеса: он словно бы брал пальму или лавр, пересаживал их на русскую почву, и они становились елкой или березой… У Крылова в его баснях все настолько русское, что о сюжете нет нужды и вспоминать. Исследователи сравнивали одну и ту же басню: у Лафонтена одно, у Крылова совсем другое, хотя сюжет один. В советское время писали, что Крылов «способствовал самопознанию нации», что «он создал свой вариант историко-философского истолкования России, русской нации в целом». Нельзя не согласиться с этим. Крылов, действительно, выразил в своих баснях «целую сторону русского национального духа» (Белинский).
Народ чувствовал, что поучения Крылова духовны, что они хорошему учат.
Архимандрит Агапит (Беловидов) в своем жизнеописании преподобного старца Амвросия Оптинского пишет, что в хибарке старца лежала книга басен Крылова. Батюшка Амвросий часто среди дня, во время приема множества людей просил прочитать себе одну-две басни Крылова. Читали те, кто присутствовал здесь в это время, – посетитель или посетительница.
«Батюшка любил басни Крылова, находя их вполне нравственными, и часто для преподавания своих мудрых советов прибегал к ним». Так, вспоминает отец Агапит, он велел одной посетительнице, монахине из Шамординского монастыря, “прочесть вслух басню под заглавием «Ручей»”. Биограф Крылова Лобанов пишет: «Иван Андреевич по какой-то особенной причине преимущественно любил свою басню «Ручей». Правда, изобретение ее обличает глубокого мудреца, а исполнение, плавность стиха, чистота языка – великого художника, и кажется, она создана более сердцем, нежели умом». Это басня о ложном смирении.
Пастух у ручейка пел жалобно, в тоске,
Свою беду и свой урон невозвратимый:
Ягненок у него любимый
Недавно утонул в реке.
Услыша пастуха, Ручей журчит сердито:
«Река несытая! ´что, если б дно твое
Так было, как мое,
Для всех и ясно, и открыто
И всякий видел бы на тинистом сем дне
Все жертвы, кои ты столь алчно поглотила?
Я, чай бы, со стыда ты землю сквозь прорыла
И в темных пропастях себя сокрыла.
Мне кажется, когда бы мне
Дала судьба обильные столь воды,
Я, украшеньем став природы,
Не сделал курице бы зла:
Как осторожно бы вода моя текла
И мимо хижинки и каждого кусточка!
Благословляли бы меня лишь берега.
И я бы освежал долины и луга,
Но с них бы не унес листочка.
Ну, словом, делая путем моим добро,
Не приключа нигде ни бед, ни горя,
Вода моя до самого бы моря
Так докатилася чиста, как серебро».
И что ж? Не минуло недели,
Как туча ливная над ближнею горой
Рассеялась:
Богатством вод Ручей сравнялся вдруг с рекой;
Но, ах! Куда в Ручье смиренность делась?
Ручей из берегов бьет мутною водой,
Кипит, ревет, крутит нечисту пену в клубы,
Столетние валяет дубы,
Лишь трески слышны вдалеке;
И самый тот пастух, за коего реке
Пенял недавно он таким кудрявым складом,
Погиб со всем своим стадом,
А хижины его пропали и следы.
Как много ручейков текут так смирно, гладко
И так журчат для сердца сладко
Лишь только оттого, что мало в них воды!
В другой раз преподобный Анатолий пишет девушке, бывшей его духовным чадом и собиравшейся в монастырь: «Вчера или третьего дня отец М. сказал, что ты там все пляшешь. Я ему советовал указать тебе басню Крылова «Стрекоза и Муравей». К тебе она подходит. Та тоже любила масленицу и не жаловала поста – все плясала. Говорю это не в укор тебе, а чтобы ты знала настоящее положение вещей и при случае не теряла головы, то есть помнила бы, что за сладостию – расслабление, за мирскою веселостию – скука, за пресыщением – тяжесть и даже болезнь следуют, как тень за телом… И Крылов, светский писатель, сказал свою «Стрекозу» не тебе одной и не мне, а всему свету. Кто во цвете лет не хочет заняться собою, тому нечего ждать при оскудении сил и при наплыве немощей и болезней».
Однажды Белинский сказал, что «басня как нравоучительный род поэзии в наше время действительно ложный род; если она для кого-нибудь годится, так разве для душ детей…». Неверы-демократы, видимо, полагали, что они нравственно безупречны и учиться им нечему, да и стыдно…
Советский литературовед Степанов подхватывает: «Именно такую басню, как сатиру, и создал Крылов, пользуясь басенным жанром и басенным иносказательным языком как средством для преодоления цензурных рогаток. В условиях правительственного гнета басня давала возможность сказать горькую правду о вопиющих противоречиях и несправедливостях тогдашней жизни.
Тот же автор через три страницы пишет иное: «Выступая в защиту народа, Крылов тем не менее не смог преодолеть боязни революционных потрясений. Этим объясняется наличие среди басен Крылова таких, как «Конь и Всадник», «Колос», «Сочинитель и Разбойник», «Безбожники», в которых баснописец осуждает революционные порывы и стремления». Автор, однако, привел слишком короткий список не укладывающихся в сатирические рамки басен Крылова. А они преобладают. Стали бы оптинские старцы зачитывать у себя в келии какие-то там сатиры, да на кого – на Государя, на Самодержавие…
Произведения любого писателя нельзя толковать произвольно, а надо рассматривать в духе того мировоззрения, которое выработал у себя автор. Крылов, конечно же, никогда не был революционером. Он как мирской старец, имевший авторитет у народа, преподавал всем, и прежде всего взрослым, а не детям, те нравственные истины, которые содержатся в евангельском учении и заложены были в душу русского народа Православной Церковью. Он порицал пороки и грехи, несовместимые с жизнью во Христе. Поэтому если православный человек читает басню Крылова «Петух и жемчужное зерно», то он вспоминает при этом евангельского купца: «Еще подобно Царство Небесное купцу, ищущему хороших жемчужин, который, найдя одну драгоценную жемчужину, пошел и продал все, что имел, и купил ее» (Мф. 13, 46).
Басня «Безбожники» совсем прозрачна по смыслу. Кстати, говоря о «богах», наш баснописец прибегает чаще всего к персонажам античного пантеона «божеств» (Зевес, Артемида и т.п.), так как святотатственно было бы заставлять действовать и говорить – словно на сцене – Бога или Его святых. Отчасти это допустимо в «высоких» поэтических жанрах, а в басне – нет.
Прочитав басню «Откупщик и сапожник», нельзя не вспомнить слова из Евангелия от Луки: «Ибо где сокровище ваше, там и сердце ваше будет» (12, 34). Подробно пересказать ее трудно, а кратко фабула ее такова: богатый откупщик вольготно и весело жил, но плохо спал и был беспокоен. А сосед его сапожник, бедняк, не унывал, пел песни, мешая ему под утро уснуть. И вот богач подарил бедняку мешок с деньгами… И что же? Сапожник вернул откупщику его подарок, так как потерял из-за него покой: «Вот твой мешок, возьми его назад: я до него не знал, как худо спят».
Глубокая христианская мысль заключена в басне «Сочинитель и Разбойник», где Сочинитель получил после своей смерти в аду большее наказание, нежели грабитель с большой дороги. Греховные дела Разбойника закончились с его смертью, а Сочинитель через свои душевредные романы и после своей кончины продолжал развращать души людей. Крылов очень хорошо понимал, что по-настоящему положительного героя не видно в литературных произведениях его современников. «Горе миру от соблазнов, ибо надобно придти соблазнам; но горе тому человеку, через которого соблазн приходит» (Мф. 18, 7), – учил Господь.
Слава Богу, Крылов был не из числа этих сочинителей. Христианский мудрец, «истинно народный», по выражению Пушкина, писатель, он с доброй усмешкой, с сердечным участием говорил людям о вечном – о евангельских истинах, о губительной силе порока, о необходимости противостояния греховным помыслам, о смысле жизни, о том богатстве, которым может обладать каждый – старый и молодой, умный и не очень, простец и вельможа… Богатство это – Царство Божие.
Вот она, разгадка тайны Крылова. Его жизнь, натура, православное мировоззрение органично запечатлелось в его баснях. Каждый из нас может прикоснуться к этому богатству, отсвет которого лежит и на творениях баснописца, узреть его своим внутренним взором. Нам и детям нашим сделать это труднее, чем современникам баснописца. Но как благополезен такой труд! Разгадывая тайну Крылова, мы делаем шаг в верном направлении – к духовному постижению Того, Кто есть Путь, Истина и Жизнь.