АЛЕКСЕЙ СТЕПАНОВИЧ ХОМЯКОВ
(1804-1860)
В восприятии современников Алексей Степанович Хомяков представал человеком по меньшей мере странным.
В глазах одних современников Хомяков представал «бреттером диалектики», человеком текучих, постоянно меняющихся воззрений. В глазах других он оказывался личностью необыкновенно устойчивой, принявшей для себя в качестве единственно возможного православное миросозерцание. Он был «вольнодумец, заподозренный полицией в неверии в Бога и в недостатке патриотизма» — и в то же время оказывался «осмеян журналистами за национальную исключительность и религиозный фанатизм».
В знаменитых салонах учено-литературной Москвы 40-50-х годов 19 века он, по воспоминаниям И.С. Тургенева, «играл роль первенствующую, роль Рудина». И восторженные почитатели, и многочисленные недруги его безусловно сходились в одном: Хомяков был блестящим энциклопедистом. Иным недоброжелателям его эрудиция казаласьповерхностною и неглубокою. Историк С.М. Соловьев, например, считал Хомякова «самоучкой» и «дилетантом»… Подобные оценки не были вовсе безосновательными. Хомяков действительно «самоучка», получивший домашнее образование. И действительно «дилетант», проявивший себя необычайно широко и разносторонне.
Еще в ранней юности Хомяков заявил о себе как о поэте и драматурге, завоевал признание знатоков и уверенно занял в сознании современников место крупного поэта «второго ряда». Он обладал талантом художника, но оставил после себя лишь несколько превосходных акварелей и рисунков.
Круг научных интересов Хомякова поражает прежде всего разносторонностью, даже «разбросом». Философ и богослов. Историк и историософ. Социолог и правовед, сумевший в самое глухое николаевское время опубликовать в подцензурной печати острейшие политические статьи. Экономист, разрабатывавший еще в 40-е годы практические планы уничтожения крепостничества и позже активно влиявший на подготовку крестьянской реформы. Эстетик и критик — литературный, музыкальный, художественный. Полиглот-лингвист, знавший множество древних и новых европейских языков, успешно занимавшийся сравнительной филологией…
Многие особенности его философско-этических исканий определил его положение «человека неслужащего», положение, которое Хомяков нашел для себя в 25-летнем возрасте. Пэтому не удивительно, что системообразующую роль в этих исканиях играли простейшие бытовые понятия: отдельный человек, семья, род, отец и мать, дети и взрослые… На их основе формировались все общие — и тоже очень простые — категории его философской системы: племя, народ, вера, история, Бог, церковь… Взаимосвязь подобных «разнообъемных» понятий определялась тоже весьма естественнно: «Не верю я любви к народу того, кто чужд семье, и нет любви к человечеству в том, кто чужд народу».
Эта же внутренняя свобода определила и духовный облик Хомякова. По определению П.А. Флоренского, он был «целомудренный в выражении своей внутренней жизни, и даже до скрытности, весь цельный, и гордый своей цельностью, не допускавший в себе рефлексии над собою». Исконная деревенско-помещичья свобода, независимость — от начальства, от литературного труда, от текущей политики — все это придавало особенную направленность его поискам идеальной жизни для человека вообще и для русского человека в частности. Поиски внутренней свободы привели Хомякова к началам того учения, которое позже получило неточное название славянофильства.
Факт рождения славянофильской идеологии Н.А. Бердяев рассматривал как явление, имеющее общенациональное значение: «Славянофильство — первая потпытка нашего самосознания, первая самостоятельная у нас идеология. Тысячелетие продолжалось русское бытие, но русское самосознание начинается с того лишь времени, когда Иван Киреевский и Алексей Хомяков с дерзновением поставили вопрос о том, что такое Россия, в чем ее сущность, ее призвание и место в мире».
Кружок, вскорое составившийся вокруг двух ее основателей, был весьма не велик, но прочен и устойчив. Хомяков и в этом кружке отличался особенной универсальностью интересов и занятий, но по преимуществу посвятил свою деятельность разработке историософской и религиозной концепции славянофильства.
Различия между славянофилами и западниками — религиозные по смыслу и самому духу своему. Славянофилы активно исповедовали Православие, тогда как западники были либо религиозно индифферентны, либо тяготели к западной вере, либо вообще деятельно утверждали атеизм.
Они искали для себя различные источники света на жизненном пути, и обретали его розно. Для славянофилов — «Свет Христов просвещает всех». Для западников — человеческий ум просвещается светом земного знания.
Истина поверялась критериями житейского практицизма, а поскольку западный тип мышления слишком был обращен на земные ценности, то и были все западники по-земному практичнее, нежели устремленные к неземным сокровищам славянофилы. Этот конфликт выявился с самого начала: убежденный западник Чичерин недаром с оттенком иронии отозвался о хомяковском призыве к покаянию: «Но нужна была совершенно детская вера в спасительную силу молитвы и споведи, для того, чтобы вообразить себе, что народ может в одно прекрасное утро покаяться, сбросить с себя все грехи и затем встать обновленным и разить врагов врученным ему Божьим мечом».
В одночасье, разумеется, ничто не свершается. Хомяков не был столь наивен. Но он с детской верою просто следовал заповеди из Нагорной проповеди: «Ищите же прежде Царства Божия и правды Его, и это все приложится вам» (Мф. 6, 33). И если Православие ориентирует человека на духовную брань с грехом, на особое внимание к «внутреннему человеку», «Ибо по внутреннему человеку нахожу удовольствие в законе Божием» (Рим. 7, 22), то вполне естественен для славянофилов и их призыв к покаянию и смирению.
Для очистительного же покаяния ради Царства Небесного и впрямь нужна вера, и вера именно детская (прав Чичерин): ибо именно о том говорил Спаситель: «Истинно говорю вам, если не обратитесь и не будете, как дети, не войдете в Царство Небесное» (Мф. 18,3).
Трезвые же и практичные деятели западнического толка веры не имели, смотрели на наивные, по их мнению, призывы свысока, оттого покаяние в грош не ставили, и каяться не собирались. Да и приятную склонность в себе лелеяли: отыскать виновных на стороне, вовне — в порядках самодержавно-крепостнической России, так что и каяться им как бы не в чем. Разве в одном: в недостаточной борьбе с внешними обстоятельствами, Но и тут виноватыми оказывались скорее те, кто вместо борьбы помышлял о покаянии и молитве.
Первые же столкновения Хомякова с западниками прояснили важную проблему. Человеку даны два уровня постижения бытия и истины: уровень эмпирического знания, вытекающего из опыта и обобщаемого наукой, и уровень откровения, обретаемого верою. Просветительская мысль истинным признавала лишь уровень научного мышления. Все противоречия могут быть сняты, если за наукой признать ограниченность сферы ее деятельности, ее возможностей. Религиозная мысль считает науку в таком качестве необходимой и полезной. Но наука нередко претендует на обладание полнотой истины, вовсе отказывая в том вере, объявляя истины духовные костными и реакционными, считая их следствием непросвещенного сознания и своекорыстной религиозной ненависти к прогрессу.
Показателен один из споров Хомякова с Герценом, о котором последний поведал в «Былом и думах»: «Ильей Муромцем, разившим всех со стороны Православия и славянизма был Алексей Степанович Хомяков… Философские споры его состояли в том, что он отвергал возможность разумом дойти до истины; он разуму давал одну лишь формальную способность — способность развивать зародыши, или зерна, иначе получаемые, относительно готовые (т.е. даваемые откровением, получаемые верой). Если же разум оставить на самого себя, то бродя в пустоте и строя категорию за категорией, он может обличить свои законы, но никогда не дойдет ни до понятия о духе, ни до понятия о бессмертии. На этом Хомяков бил наголову людей, остановившихся между наукой и религией. Как они ни бились в формах гегелевсой методы, какие ни делали построения, Хомяков шел с ними шаг в шаг и под конец дул на карточный дом логических формул или подставлял ногу и заставлял их падать в «материализм», от которого они стыдливо отрекались, или в «атеизм», которого они просто боялись».
Примечательно замечание Герцена о том, чтот такая логика убедительна только для тех, кто остановился между религией и наукой. Утвердившихся же в научном типе мышления уже ничем прошибить невозможно, и Герцен то продемонстрировал, когда вступал в спор с Хомяковым:
«- Знаете ли вы, что, — сказал он вдруг, ка бы удивляясь сам новой мысли, — не только одним разумом нельзя дойти до разумного духа, развивающегося в природе, но не дойдешь до того, чтобы понять природу иначе, как простое беспрерывное брожение, не имеющее цели, и которое может и продолжаться и остановиться. А если это так, то вы не докажете и того, что история не оборвется завтра, не погибнет с родом человеческим, с планетой.
— Я вам не говорил, — ответил я ему, — что я берусь это доказывать, — я очень хорошо знал, что это невоможно.
— Как? — сказал Хомяков, несколько удивленный, — вы можете принимать эти страшные результаты свирепейшей имманенции, и в вашей душе ничего не возмущается?
— Могу, потому что выводы разума независимы от того, хочу я их или нет.
— Ну, вы, по крайней мере, последовательны; однако как человеку надобно свихнуть себе душу, чтобы примириться с этими печальными выводами вашей науки и привыкнуть к ним!
— Докажите мне, что ненаука ваша истиннее, и я приму ее также откровенно и безбоязненно, к чему бы она меня ни привела, хоть к Иверской.
— Для этого надобно веру.
— Но, Алексей Степанович, вы знаете: «На нет и суда нет».
Диалог знаменательный. Хомяков ясно обнаруживает, к каким страшным результатам ведет человечество рациональное познание, в какой тупик бесцельного существования и безнадежности оно его заводит. Рационалист Герцен невозмутим: что поделать, выводы разума объективны. Хомяков объясняет это просто и одновременно духовно глубоко: душа свихнулась. Разум подводит ее к бездне, но душа не смущена этим безумием перед Богом, и Герцен лишь хладнокровно разводит руками: логика рассудка от нас не зависит. Впрочем, он готов выслушать рациональные доказательства и иного понимания мира, а если они убедят его, так хоть к Иконе Иверской пойти. Он и знать не хочет, что на уровне откровения рациональные доказательства несостоятельны и неприемлемы. Хомяков дает единственно возможный ответ: вера нужна.
О свойствах и границах рационального знания Хомяков писал так: «Грубый и ограниченный разум, ослепленный порочностью развращенной воли, не видит и не может видеть Бога. Он Богу внешен, как зло, которому он рабствует. Его веренье есть не более как логическое мнение и никогда не может стать верою, хотя нередко и присваивает себе ее название. Веренье превращается в веру и становится внутренним движением к Самому Богу только через святость, по благодати животворящего Духа, источника святости».
Говоря о веренье, Хомяков имеет в виду то, на чем основывается всякое научное знание — в том и курьезность такого знания; он имеет в виду принятие без доказательств некоторых аксиом, на которых строится всякая научная теория.
Рациональное начало устремлено к сокровищам на земле. Вера — к небесным сокровищам. Но в мире, утверждающем себя, господствует и мудрость его. Столкновение славянофилов и западников — лишь одно из проявлений той повторяющейся из века в век драмы веры и безверия, о которой говорил Христос Спаситель:
«Верующий в Меня не в Меня верует, но в Пославшего Меня. И видящий Меня видит Пославшего Меня. Я свет пришел в мир, чтобы всякий, верующий в Меня, не оставался во тьме. И если кто услышит слова Мои и не поверит, Я не сужу его, ибо я пришел не судить мир, но спасти мир. Отвергающий Меня и не принимающий слов Моих имеет судию себе: слово, которое Я говорил, оно будет судить его в последний день. Ибо Я говорл не от Себя; но Пославший Меня Отец, Он дал Мне заповедь, что сказать и что говорить И Я знаю, что заповедь Его есть жизнь вечная. Итак, что Я говорю, говорю, как сказал Мне Отец» (Ин. 12, 44-50).
Идеи Хомякова представлялись многим слишком далекими от реальной жизни. Человек чаще приземлен в своих повседневных стремлениях и тип мышления западников многих более устраивал, тем более что с ним связывались понятия прогресса и цивилизации. Но западническое историческое движение — это та историческая суета, которую Пушкин как неистинную пророчески противопоставил истории подлинной. Эта подлинная история совершалась на Руси подвигами веры, тем стяжением духовной энергии, какое вершилось вне исторической суеты и наперекор суете. Ослабление, оскудение веры привело Россию к трагическим итогам. Как о том было сказано в Евангелии от Луки: «Но Сын Человеческий, придя, найдет ли веру на земле?» (Лк. 18, 8).
Славянофилы стремились возвратиться не в Древнюю, но в Святую Русь: когда спасение сознавалось всем народом как цель земного бытия. И то , что до сей поры их идеи узко истолковываются лишь в связи с проблемой «русского» и «западного» путей развития, только подтверждает, что детальное изучение наследия Хомякова, с чьих идей, по словам все того же Герцена, начался «перелом русской мысли» — дело будущего.