ДЕРЖАВИН ГАВРИЛА РОМАНОВИЧ
(1743-1816)
Мощный, будто вытесанный из камня, отлитый из грубого металла, стих Гаврилы Романовича Державина во всей русской поэзии есть явление исключительное, чудесное. Тот, кто окажется захваченным его необоримой силою, никогда уже не сможет (и не захочет) освободиться от власти звучания державинского слога. Пусть слог этот местами чуть устарел – в самой своей архаичности он проявит собственное величие.
И эта-то мощь, звучность, высокость и торжественность стиля как нельзя более соответствует теме, избранной поэтом для одного из шедевров своих – оды «Бог». Ода эта станет во всей русской литературе явлением исключительным, и не потому, что никто не дерзал посягнуть на подобную тему – как раз дерзали, особенно в 18 веке, многие. Но у одного лишь Державина поэтическая мощь и совершенство поэзии так полно и безусловно соответствуют избранной теме.
Ода «Бог» — своего рода поэтическое богословие, живое дыхание поэзии одухотворяет здесь строгие и четкие вероучительные формулы:
О Ты, пространством бесконечный,
Живой в движеньи вещества,
Теченьем времени превечный,
Без лиц, в Трех Лицах Божества!
Дух, всюду сущий и единый,
Кому нет места и причины,
Кого никто постичь не мог,
Кто все собою наполняет,
Объемлет, зиждет, сохраняет,
Кого мы называем: Бог…
Себя Собою составляя,
Собою из себя сияя,
Ты свет, откуда свет истек.
Создавый все единым словом,
В твореньи простираясь новом,
Ты был, Ты есть, Ты будешь ввек!
Порою высказывалось мнение, будто Державин в своей оде являет скорее деистом, нежели истинным христианином. С этим трудно согласиться. В доказательство утверждения о деизме поэта указывали на идею непостижимости Бога для человеческого воображения, высказанную в последней строфе оды:
Неизъяснимый, непостижимый!
Я знаю, что души моей
Воображении бессильны
И тени начертать Твоей…
Создатель именно непостижим для человека в Своей сущности, но богопознание возможно для человека, хотя и весьма ограниченно, в той мере, в какой Сам Бог допускает это посредством выхода за пределы Своей сущности. Для Державина познание величия Творца совершается через восхищение величием сотворенного мира. Хотя поэт сознает, что такое величие ничтожно мало по сравнению с истинным величием Божием.
Но огненны сии лампады,
Иль рдяных кристалей громады,
Иль волн златых кипящий сонм,
Или горящие эфиры,
Иль вкупе все светящи миры –
Перед Тобой – как нощь пред днем…
В воздушном океане оном,
Миры умножа миллионом
Стократ других миров, — и то,
Когда дерзну сравнить с Тобою,
Лишь будет точкою одною…
Державин признает Бога через познание Его отражения в творении. И через познание себя самого как отражения этого творения.
У поэта человек не является самодовлеющей ценностью, его бытие получает свое осмысление именно через связь с Богом:
Тебя душа моя быть чает,
Вникает, мыслит, рассуждает:
Я есмь – конечно, есть и Ты!
Ты есть! – природы чин вещает,
Гласит мое мне сердце то,
Меня мой разум уверяет,
Ты есть – и я уж не ничто!
Не только восславление Создателя – возвеличивание и человека как проявление в мире славы Отца составляет предмет поэтического восторга Державина. Поставленный Замыслом в центр вселенной, человек, пусть и в малой мере, несет в себе отсвет Божия совершенства. Молитвенный и ликующий голос поэта сам собою становится проявление этого человеческого величия.
…Ты во мне сияешь
Величеством твоих доброт;
Во мне Себя изображаешь,
Как солнце в малой капле вод.
Известно, что ни одна религия, ни одна философская система не ставит человека столь высоко, как это делает христианство. Согласно Замыслу, учит нас христианство, человек должен стать своего рода связью между Творцом и творением, должен через себя передавать творческую энергию Создателя всему тварному миру. Отпадением от Бога в первородном грехе человек как бы воспротивился и Замыслу, но Замысел остался все же неизменным. Державин оценивает человека( как и себя самого) с точки зрения его места в Замысле, но не в отпадении, поэт воспевает человека в том состоянии, в какое он должен возвратиться, восстановив связь с Богом:
Частица целой я вселенной,
Поставлен, мнится мне, в почтенной
Средине естества я той,
Где кончил тварей Ты телесных,
Где начал Ты духов небесных.
И цепь существ связал всех мной.
Я связь миров, повсюду сцщих,
Я крайня степень вещества;
Я средоточие живущих,
Черта начальна Божества…
Державин не мог не ощущать противоречивости бытия человека, следствия грехопадения. Смысл существования человека, согласно православному учению, — достижение богоподобия, обожение, залогом чего для поэта становится именно предназначенное ему место в Замысле. Но поврежденность человеческой природы определяет и его ничтожество, одновременное величию. Именно в этой антиномии нужно и искать объяснение знаменитых строк державинской оды:
Я телом в прахе истлеваю,
Умом громам повелеваю,
С четкой итоговой формулой: Я царь – я раб – я червь – я бог!
Поэт именует человека богом, вовсе не противопоставляя его, и тем более не приравнивая, Создателю, ибо ставит его в полную зависимость от Бога Сущего:
Но, будучи я столь чудесен,
Отколе происшел? – безвестен;
А сам собой я быть не мог.
Твое созданье я, Создатель!
Твоей премудрости я тварь,
Источник жизни, благ податель,
Душа души моей и царь!
Твоей то правде нужно было,
Чтоб смертну бездну преходило
Мое бессмертно бытие;
Чтоб дух мой в смертность облачился
И чтоб чрез смерть я возвратился,
Отец! – в бессмертие Твое.
К богословским достоинствам оды относится и поэтическое запечатлевание различных доказательств бытия Божия. В этом смысле к оде «Бог» примыкает ода «Бессмертие души» — с разбором различных сторон доказательства человеческого бессмертия, запечатленного в простой формуле: Жив Бог – жива душа моя.
В конце жизни Гаврила Романович пишет оду «Христос», в которой предстает как поэт-богослов, возносящий хвалу Спасителю, познаваемому через духовное постижение Его образа в Священном Писании. Каждая строфа этой вдохновенной оды содержит множество параллельных мест Писанию. Можно сказать, что ни одна мысль, ни один образ не рожден собственным поэтическим произволением автора, но все имеет источником свои благую весть (комментаторы насчитали 82 таких источника).
Христос нас Искупитель всех
От первородного паденья.
Он свет, — тьмой необъемлем ввек,
Но тмится внутрь сердец неверья,
Светясь на лоне у Отца.
Христа нашедши, все находим,
Эдем свой за собою водим,
И храм Его – святы сердца.
Важно отметить составление поэтом многих молитв в стихах. Можно утверждать, что вместе со многими духовными одами эти стихи составляют единое целое – как бы одну большую оду, одну молитву, изливающуюся из сердца поэта на протяжении всей его жизни. Очень знаменательно последнее четверостишие одной из таких молитв, мысль в нем заключенная, поистине духовна:
Мне помощь не нужна парнасска Аполлона,
Дабы Создателя усердием почтить;
Не надобно к тому гремящей лиры звона,-
Лишь надобно уметь создателя любить.
Действительно, не обычное вдохновение, пригодное для любого иного предмета, но лишь подлинное религиозное чувство может напитать восхваление Творца.
Поэзия Державина есть в значительной своей части следование призыву Апостола: «…Исполняйтесь Духом, назидая самих себя псалмами и славословиями и песнопениями духовными, поя и воспевая в сердцах ваших Господу, благодаря всегда за все Бога и Отца, во имя Господа нашего Иисуса Христа» (Еф. 5, 18-20).
Державин прикоснулся в своем творчестве и к традиции поэтического переложения библейских текстов. Знаменитая ода «Властителям и судиям», принесшая поэту несколько неприятных минут, есть переложение 81-го Псалма. Написанные для всех времен священные песнопения созвучны любому веку. Как оказалось, были они созвучны и эпохе царствования Екатерины: столь обличительно точны были державинские строфы, всего лишь по-новому выразившие вечные истины. Поэта заподозрили в якобинстве, так что пришлось объяснять, что библейский псалмопевец не был причастен к революционному буйству конца 18 столетия.
Если и мы пренебрежем злобою тех далеких дней и обратимся к вневременному смыслу оды, то обнаружим, что автор переложения не просто обличает неправедных, но вообще отвергает земную власть как жизненную ценность: ибо она есть «сокровище на земле» — не более. И вор, который крадет это сокровище, – смерть:
Цари! Я мнил, вы боги властны,
Никто над вами не судья,
Но вы, как я подобно, страстны,
И так же смертны, как и я.
И вы подобно так падете,
Как с древ увядший лист падет!
И вы подобно так умрете,
Как ваш последний раб умрет!
Обратившись в конце жизни к проблемам вечности и времени, Державин соприкоснулся поэтической мыслью с одной из трагических проблем бытия земного, с той, какая неизменно тяготеет над сознанием едва ли не каждого поэта.
Знаменательно его последнее, самое последнее стихотворение, записанное слабеющей рукой умирающего поэта на грифельной доске. Эти строки любил Пушкин. Однажды, когда его попросили написать в альбом какие-нибудь стихи, он написал не свои, а державинские:
Река времен в своем стремленьи
Уносит все дела людей
И топит в пропасти забвенья
Народы, царства и царей.
Это несомненно созвучно мудрости Экклезиаста. Но это еще не конец, потому что есть еще четыре строчки, они-то для нас особенно интересны. Ведь первые – как будто возвращение все к той же мысли, которую он уже не единожды пережил. Только по-новому прекрасно и звучно выражено – удивительные строки, редкие даже в русской поэзии – и по своему трагическому звучанию, по какому-то едва ли не отчаянию, как можно ошибиться при первом знакомстве с ним. А дальше – как будто еще более мрачное, еще более беспросветное, потому что он начинает опровергать самого себя, свою же иллюзию о бессмертии поэзии:
А если что и остается
Чрез звуки лиру и трубы,
То вечности жерлом пожрется
И общей не уйдет судьбы.
Символично, что эти строки возникли именно на грифельной доске: ведь один легкий взмах, одно движение тряпицы – и все исчезнет навсегда и бесследно. И кажется: тут приговор самому себе.
Нет, так понять было бы слишком поверхностно. В последних строках вовсе нет ни пессимизма, ни отчаяния, но истинная мудрость. Недаром возникает вновь это понятие – вечность. Каким бы ни было ее понимание и ощущение в сознании и в душе поэта – она всегда неизменно связывалась для него с миром горним. «Пожрется вечностью» — нужно понимать как «будет принесено в жертву Творцу» — и никак не иначе. Все эти земные ценности, вся эта слава и якобы бессмертие в поэзии – все это не более чем «сокровища на земле». Мы-то за это цепляемся, нам это кажется значительным и важным. Но жертва Создателю – и важнее и значительнее всех этих ценностей, всего этого ложного бессмертия, к которому иные так стремятся. Поэт спокойно принимает последние мгновения своей жизни и смиренно приносит в жертву все то, что когда-то имело для него столь высокую цену.
Державин явил себя мудрым философом, смиренным христианином в этих последних своих строках. Он истинно велик в них. Его последнее стихотворение – из тех вершин, какие уже нельзя превзойти, можно лишь встать рядом, но не выше.