БАЛЬМОНТ КОНСТАНТИН ДМИТРИЕВИЧ
(4.06.1867 –1942)
Одна есть в мире красота –
Любви, печали, отреченья
И добровольного мученья
За нас распятого Христа. («Красота»)
Сегодня отчетливо видно, что, не будь в русской поэзии Константина Бальмонта, она была бы в ХХ столетии иной. «В течение десятилетия Бальмонт нераздельно царил над русской поэзией. Другие поэты или покорно следовали за ним, или, с большими усилиями, отстаивали свою самостоятельность от его подавляющего влияния», – признавался Валерий Брюсов. Действительно, в первое десятилетие ХХ века чуть ли не все знаменитые в будущем поэты были сплошь бальмонистами или бальмонистками, как их тогда называли, то есть перепевали и эксплуатировали его поэтические достижения. «Бальмонт стал частью не только моей биографии, но и вашей, читатель». Это написал Ходасевич в 1916 г. Свою значимость осознавал и сам поэт-символист, не без эпатажа написавший однажды :
«Я – изысканность русской медлительной речи,
Предо мною другие поэты – предтечи…»
Надо заметить, что движение символистов возникло как протест против оскудения русской поэзии, как стремление сказать в ней новое слово, вернуть жизненную силу. На щите символистов были начертаны два слова «Идеализм» и «Религия».
Мучительный контраст действительности и мечты, грустного бессилия «здесь» и бесконечного полета «там», горького одиночества на земле и молитвенного искания христианского неба; доверчивая преклоненность перед мечтой, едва заметно переходящая в робкий молитвенный шепот, жажда гармонии, таинственно разлитой над миром — вот, в двух словах, самые существенные мотивы лирики Бальмонта.
Господь, господь, внемли, я плачу, я тоскую,
Тебе молюсь в вечерней мгле.
Зачем ты даровал мне душу неземную –
И приковал меня к земле?
Я говорю с тобой сквозь тьму тысячелетий,
Я говорю тебе, творец,
Что мы обмануты, мы плачем, точно дети,
И ищем: где же наш Отец?
Когда б хоть миг один звучал твой голос внятно,
Я был бы рад сиянью дня,
Но жизнь, любовь и смерть – все страшно, непонятно,
Все неизбежно для меня.
Велик ты, господи, но мир твой неприветен,
Как все великое, он нем,
И тысячи веков напрасен, безответен
Мой скорбный крик: «Зачем? Зачем?…» («Зачем?»)
Мистицизм Бальмонта, сильно насыщая и углубляя его лучшие строфы, однако очень редко граничит с ритуальными образами и почти никогда с догматикой. Всегда присущий ему романтизм, этот враг всякого догматизма, всякой кристаллизации мистики, спасает его, превращая его искание в полеты свободного духа:
Я услышал таинственный зов,
Бесконечность немых голосов.
Мне открылось, что Времени нет,
Что подвижны узоры планет,
Что Бессмертие к Смерти ведет,
Что за Смертью Бессмертие ждет.
Искание иной действительности дается ценой отрешения от бренного мира; иначе неизбежно безумие и самоотрицание. В первом поэтическом сборнике Бальмонта мы встречаем много примеров этого отрешенного устремления духа к созерцанию вечного, этого беспредельно-грустного призыва к забвению всего преходящего и земного. Но самым прекрасным из всех стихотворений этого рода, безусловно, является «Прости».
Кто услышал тайный ропот вечности,
Для того беззвучен мир земной,—
Чья душа коснулась бесконечности,
Тот навек проникся тишиной.
Перед ним виденья сокровенные,
Вкруг него безбрежность светлых снов,
Легче тучек, тихие, мгновенные,
Легче грезы, музыка без слов.
Он не будет жаждать избавления,
Он его нашел на дне души,—
Это в море час успокоения,
Это парус, дремлющий в тиши.
Белый парус, в синих далях тающий,
Как «прости» всего, что рок унес,
Как привет, в последний раз блистающий,
Чтоб угаснуть, там — вдали — без слез.
По поводу этого стихотворения современник Бальмонта критик Эллис писал: «Весь сборник, освященный этим бессмертным перлом лирики, быть может, лучшим произведением, вышедшим из-под пера Бальмонта, исполнен такой невыразимой жажды небесного, такими едва уловимыми человеческим ухом звуками, такими легкими перезвонами заоблачных соборов, такими тончайшими намеками и непостижимыми узорами, что без всяких преувеличений должно весь этот сборник поставить на исключительную высоту, смотреть на него как на новое, еще никогда в русской литературе неслыханное, откровение, почти как на творческое чудо. Разве у одного Ван Лерберга, разве только в самых лучших строфах Верлена слышится ангельская музыка, подобная необъяснимо-возникающим и неизвестно как и куда ускользающим созвучиям, более нежным, чем арфа, более простым, чем рисунки ребенка, созвучиям, долетевшим из глубины самого Рая, ибо настала тишина, ибо наступил «некий час всемирного молчанья»… Именно эти чистые, строгие и всегда символически-прозрачные очертания и соткали тот бессмертный и романтически прекрасный облик музы Бальмонта, который открыл ему все сердца и который не может потускнеть или помрачиться никогда!»
В понимании Бальмонта поэтический образ имеет духовную природу. Сознание понимает в образе то поэтическое веяние, тот свежий трепет, который проявляется в миге. Отсюда «моментализм» Бальмонта, внимание к любому мигу, несущему обещание просветления. В каждом миге есть возможность прикоснуться к вечному. Эти миги – работа духа, и слово поэта есть дух. Красота – это то, что одухотворяет вещество, а творчество поэта – роскошь сопричастности к этой преобразующей работе духа. Свое кредо Бальмонт формулирует так: «С той стороны смотреть на мир, с которой смотрит Бог, со стороны духа».
Вчера — сегодня — самый страшный спад.
Разъялся Зверь и кличет в Человеке.
Кровавые текут и хлещут реки.
Колючий колос зла еще не сжат.
Но Дух не спит — и поборает ад.
Верь в чудо, исцеляются калеки.
И если мы сейчас — в Железном веке,
В душе растет посеянный в ней сад.
Пойди к тому, чья жизнь и мысль убога,
И дай испить от света твоего.
Ты вдруг поймешь, как счастья в жизни много.
Пойди туда, где пыльная дорога,
И кто упал, ты подними его.
Есть тьма путей. Нет Бога, кроме Бога.
(«Нет Бога, кроме Бога»)
Великая книга Бальмонта «Будем, как солнце» открывается двумя замечательными стихотворениями, являющимися эпиграфом всему сборнику. В первом поэт молится солнцу, как сын земли, он видит ясный лик золотого бога над собой:
Я в этот мир пришел, чтоб видеть Солнце
И синий кругозор.
Я в этот мир пришел, чтоб видеть Солнце
И выси гор…
В другом он уже возносится к своему новому богу и уже экстатически сливается в нем, сгорая и пылая в святом бреду великого солнечного исступления; подобно древним жрецам Мексики, он готов принести без колебания свое бедное человеческое сердце Великому Золотому Богу, чтобы умилостивить его и умолять снова и снова пылать на небосводе. Земной мир уже исчез, все ближе и ближе сверкающий лик пламенного бога… Туда в эфир, в объятия небесного огня, в золото новых и вечно-живых откровений; должно отныне забыть все земное, каждый пусть станет отражением великого бога, его золотым отблеском:
Будем, как Солнце! Забудем о том,
Кто нас влечет по пути золотому,
Будем лишь помнить, что вечно к иному,
К новому, к сильному, к доброму, к злому,
Ярко стремимся мы в сне золотом.
Будем молиться всегда неземному
В нашем хотенье земном.
Будем, как Солнце всегда молодое.
Нежно ласкать огневые цветы,
Воздух прозрачный и все золотое.
Счастлив ты? Будь же счастливее вдвое!
Будь воплощеньем внезапной
Мечты! Только б не медлить в недвижном покое,
Дальше, еще, до заветной черты,
Дальше, нас манит число роковое
В вечность, где новые вспыхнут цветы.
Будем, как Солнце, оно — молодое.
В этом завет Красоты…
Ни один из наших поэтов не отразил в таких ослепительных символах мистический культ мировой души, Солнца… Вечность улыбнулась, и над человечеством на миллионы лет зажегся ослепительный Символ, исполненный неземного величия и торжественной Красоты. И кажется, что эти строфы восторженного дифирамба Солнцу один из волшебных цветов, взращенных самим светлым богом, самими его жизненосными, огненно-творческими, бегущими из недр бездонной голубой пропасти лучами.
В этих двух гимнах к Солнцу русский символизм достиг высшей точки своего расцвета, он зацвел огненными цветами Солнца. Культ Солнца, жизни, страсти и безумия — это освобождение больной души, это «Праздник свободы»:
О, как я нов и молод.
В своем стремленьи жадном,
Как пламенно и страстно
Живу, дышу, горю…
Опьяняющий экстаз родит в поэте безграничную гордость, самообожествление, чувство полноты жизни вызывает в нем самолюбование, самовозвеличение, доходящее до безумия.
Но закон полярности не знает исключений… За самым ярким откровением неизбежно следует падение, за подвигом — надломленность и смятость, за высочайшим напряжением мысли — безумие, за молитвенным гимном светлому богу — жажда вечной ночи и небытия…
Жажда абсолютного, совершенного всегда остается неудовлетворенной, ибо сам человек в границах земного неизменно относителен. Когда напряжение достигает высшей предельной точки, а «влечение к бесконечному» гонит его все дальше и дальше по пути достижений, его душа в миг высшего возможного для нее достижения неизбежно видит себя обманутой, а свой Идеал неизмеримо далеким и недоступным. Тогда то же «чувство бесконечного» гонит ее на обратный путь нисхождения, заставляет ее проклинать свой полет и в бездне, в безмерности падения искать насыщения этого влечения к абсолютному. Но в падении есть предел, который не дано перейти двойственной и относительной человеческой природе. Раскаяние, память о небе и усталость означают строгую границу человеческих падений, когда рождаются на свет такие строки:
Я люблю тебя, дьявол, я люблю тебя, Бог,
Одному – мои стоны, и другому – мой вздох,
Одному – мои крики, а другому – мечты,
Но вы оба велики, вы восторг Красоты.
(«Бог и дьявол»)
Кто только раз коснулся божественной правды и красоты Эдема, тот не удовольствуется сменой стихийных экстазов и сменой земных картин. Чья душа, хотя бы раз, приближалась к аду, для того не может быть никакого исцеления на земле… Вот почему всякая душа, отмеченная «жаждой безмерного», неизбежно осуждена к вечным колебаниям, к неизменной смене полетов и падений, пока безумие или искупление не откроют, наконец, перед ней врат Рая.
Неумолимая, изначальная правда о двойственности человеческой души, нашедшая свое первое выражение уже в Библии, правда мифов об Икаре и Фаэтоне, правда трагедий Фауста и Лермонтовского Демона, дышит и живет и в замечательных стихах Бальмонта.
Теперь нам становится понятно, почему этот поэт с душой, жаждущей безбрежности, должен был много раз пройти сквозь роковое колебание между двумя полюсами сущего, между двумя безднами; прежде чем написать такие строки:
Но в должный миг припоминанье
Пронзит внезапно темноту.
И приведет меня скитанье
К весеннеликому Христу.
К тому, который не страдает,
Страдая вольно за других,
Но бесконечно созидает
Из темных душ блестящий стих.
Он убедителен и кроток,
Он упоительно жесток,
И Он – в перебираньи четок,
Но больше – в пеньи звонких строк.
…
У Человека больше сходства
С Христом, чем с Дьяволом, и он,
Впадая в низкое уродство,
Лишь на мгновенье ослеплен.
…
И это краткое мгновенье
Продлится миллионы лет,
Но в яркий праздник Воскресенья
Весь мрак войдет в безмерный Свет!
(«Один из итогов»)