Фёдор Иванович Тютчев — гениальный русский поэт — личность бесспорно ориентированная в христианском духе, и как бы ни воспринимались те или иные образы его поэзии — основной вектор стремления его души обозначен был вполне определенно. Он знал душу человеческую на пороге, на зыбкой грани между двумя непримиримыми проявлениями бытия. Но он несомненно знал и причину бед и страданий самоутверждающегося человеческого «Я»:
Не плоть, а дух растлится в наши дни,
И человек отчаянно тоскует…
Он к свету рвется из ночной тени
И, свет обретши, ропщет и бунтует.
Безверием палим и иссушен,
Невыносимое он днесь выносит…
И сознает свою погибель он,
И жаждет веры — но о ней не просит…
Не скажет ввек, с молитвой и слезой,
Как ни скорбит перед замкнутой дверью:
«Впусти меня! — Я верю, Боже мой!
Приди на помощь моему неверью!…» («Наш век», 1851)
Тютчев прямо опирается здесь на Евангелие: «Иисус сказал ему: если сколько-нибудь можешь веровать, все возможно верующему. И тот час отец отрока воскликнул со слезами: верую, Господи! помоги моему неверию» (Евангилее от Марка, глава.9, стихи23-24). Даже обретши свет, человеческое «Я» отвергает его в бунте, забывая,что : «Бог есть свет» (1 Ин.1,5).
Вера укрепляется словом Божиим — и как бы ни был уверен в себе человек, опирающийся на свою волю и силу, он не сможет обойтись без упования на высшую силу и высшую мудрость:
Но скудны все земные силы:
Рассвирепеет жизни зло-
И нам, как на краю могилы,
Вдруг станет страшно тяжело.
Вот в эти-то часы с любовью
О книге сей ты вспомяни —
И всей душой, как к изголовью,
К ней припади и отдохни. (1861)
Упоминаемая тут книга — это Новый Завет. Стихотворение так и названо: «При посылке Нового Завета». Обладание верою в необоримую горнюю укрепляющую человека силу Тютчев безусловно видит доступным лишь тем, кто следует заповедям Христа. И такое его убеждение было естественным и единственно возможным для христианина.
Чему бы жизнь нас ни учила,
Но сердце верит в чудеса:
Есть нескудеющая сила,
Есть и нетленная краса.
И увядание земное
Цветов не тронет неземных,
И от полуденного зноя
Роса не высохнет на них.
И эта вера не обманет
Того, кто ею лишь живет,
Не все, что здесь цвело, увянет,
Не все, что было здесь, пройдет!
Но этой веры для немногих
Лишь тем доступна благодать,
Кто в искушеньях жизни строгих,
Как вы, умел, любя, страдать,
Чужие врачевать недуги
Своим страданием умел,
Кто душу положил за други
И до конца все претерпел. (1870)
Органичное, врожденное и усиленное жизненным опытом смирение Тютчева утверждалось также и в его эстетическом освоении и осмыслении мира — и все более укрепляло поэта в убеждении, что без веры человеку невозможно подлинно существовать в этом мире. Проблемы своего времени Тютчеву предстояло одолевать собственными силами, в одиночку — от поэта потребовался истинный подвиг, и он этот подвиг совершил.
В тютчевской биографии Иван Аксаков точно обозначил путь внутреннего развития поэта-мыслителя: «Отвергнутый от России в самой ранней, нежной молодости, когда ему было с небольшим 18 лет, закинутый в дальний Мюнхен, предоставленный самому себе, Тютчев один, без руководителя, переживает на чужбине весь процесс внутреннего развития, от юности до зрелого мужества, и возвращается в Россию на водворение, когда ему пошел уже пятый десяток лет. Двадцать два года лучшей поры жизни проведены Тютчевым за границей…
Само 22-летнее пребывание Тютчева в Западной Европе позволило предполагать, что из него выйдет не только «европеец», но и «европеист», то есть приверженец и проповедник теорий европеизма — иначе, поглощения русской народности западной «общечеловеческою» цивилизацией…
Каким же непостижимым откровением внутреннего духа далась ему та чистая, русская, сладкозвучная, мерная речь, которою мы наслаждаемся в его поэзии? Каким образом там, в иноземной среде, мог создаться в нем русский поэт — одно из лучших украшений русской словесности?.. Для этого нужна была такая самобытность духовной природы, какой нельзя не дивиться.
Еще земли печален вид,
А воздух уж весною дышит,
И мертвый в поле стебль колышет,
И елей ветви шевелит.
Еще природа не проснулась,
Но сквозь редеющего сна
Весну послышала она
И ей невольно улыбнулась… (1836)
Любопытна реакция Чаадаева на явление Тютчева в России, вообще знаменательно само противопоставление взглядов этих двух «русских европейцев»:
«Чаадаев не мог не ценить ума и дарований Тютчева, не мог не любить его, не мог не признавать в Тютчеве человека подлино европейского, более европейского, чем он сам, Чаадаев. Перед ним был уже не последователь, не поклонник западной цивилизации, а сама эта цивилизация, сам Запад в лице Тютчева… Чаадаев глубоко огорчался и даже раздражался таким неприличным, непостижимым именно в Тютчеве заблуждением, русоманиею ума, просветившегося знанием и наукою у самого источника света, непосредственно от самой Европы. Чаадаев утверждал, что русские в Европе как бы незаконнорожденнные… Тютчев доказывал, что Россия особый мир, с высшим политическим и духовным призванием, перед которым должен со временем преклониться Запад. Чаадаев настаивал на том историческом вреде, который нанесло будто бы России принятие ею христианства от Византиии и отделение от церковного единства с Римом. Тютчев, напротив, именно в Православии видел высшее просветительское начало, залог будущности для России и всего славянского мира и полагал, что духовное обновление возможно для Запада только в возвращении к древнему вселенскому преданию и древнему церковному единству….Россия — глагол, просвещение, жизнь человечества лучших времен… Так вот к какому чаянию привело Тютчева 22-летнее воспитание в европейской умственной школе! Так вот на что послужили ему все дары западного просвещения!» — восклицает Аксаков.
Истина Христова соединилась для Тютчева всегда и неизменно с Православием, и только с ним: оскудение веры и измена Христу виделась ему у стоящих вне православного понимания Христова учения. Сопряженные воедино, Христова вера и Русь признавались Тютчевым бузусловно — высшими духовными ценностями.
День православного Востока,
Святой, святой, великий день,
Разлей свой благовест широко
И всю Россию им одень!
Но и святой Руси пределом
Его призыва не стесняй:
Пусть слышен будет в мире целом,
Пускай он льется через край… (1872)
В поэтических строках, посвященных России, Тютчев не ограничивается внешним ее постижением.
Не поймет и не заметит
Гордый взор иноплеменный,
Что сквозит и тайно светит
В наготе твоей смиренной.
Важнейшее здесь — противопоставление гордыни и смирения — понятий, постигаемых вполне лишь на религиозном уровне. Гордыня — источник мирового зла, смирение — основа спасения. Гордыня застилает взор, смирение отверзает истинное зрение.
И Тютчев дает подлинное осмысление внешней скудости родной земли: за скудостью укрывается смирение, освящающее собою терпение и покорность воле Христа. Именно Его воле, ибо
Удрученный ношей крестной,
Всю тебя, земля родная,
В рабском виде Царь Небесный
Исходил, благословляя.
Не называя прямо, Тютчев подводит нас к важнейшему для него понятию. Русская земля — Святая Русь, ибо несет в себе благословение Спасителя, а на себе — ношу, крестную, завещанную Им Смирение Святой Руси — от смирения Самого Христа, явившего высший образ, идеал смирения: от Рождества в яслях до принятия позорной «рабской» казни на Кресте.
Гордыня (гордыня ума прежде всего) мешает разглядеть за внешней убогостью сквозящую святость смирения — но пророческое слово поэта напоминает об Истине. Его слово направлено к необходимости сознания Русью своей ответственности за свет истинной веры и сознания ноши своей крестной.
Все сказанное может быть постигнуто лишь верою, но не рассудком. Вот та проблема — истинного знания, — в спорах о которой постоянно сходились славянофилы и западники. Тютчев в этом споре заявлял определенно:
Умом Россию не понять,
Аршином общим не измерить:
У ней особенная стать —
В Россию можно только верить. (1866)
Не стоит, однако, полагать, будто признание России Святой Русью предполагает непременное утверждение ее безгрешности и непорочности. Святая Русь — идеал, который дан нам Христом Спасителем. Но отвечаем ли мы Его благословению? Ведь «рабский вид» может соответствовать и рабскому духу. Вера в Россию не есть вера в нынешнюю безупречную святость ее — но в возможность ее движения к идеалу. Тютчев говорит о том прямо и ясно:
Над этой темною толпой
Непробужденного народа
Взойдешь ли ты когда, Свобода,
Блеснет ли луч твой золотой?..
Следует сказать, что поэт имеет в виду не ту свободу, которую заидеологизированное сознание большинства связывает со стереотипом «революционной борьбы». К революции, которую он считал врагом христианства, в которой он видел человеческое «Я», заменяющее собой Бога, у Тютчева было неизменное неприятие. Тютчев ведет речь о Свободе в высшем, религиозном понимании, что и раскрывается далее в его стихах. Ведь у всякого, кто предубежденно прочтет приведенные строки, родится вопрос: в чем же залог веры в «золотой луч Свободы»? Вопрос важнейший: в ответе на него — наша судьба. Ведь и греховность велика:
Но старые, гнилые раны,
Рубцы насилий и обид,
Растленье душ и пустота,
Что гложет ум и в сердце ноет, —
Кто их излечит, кто прикроет?..
Поэт утверждает с несомненностью:
Ты, риза чистая Христа… (1857)
Но этот идеал может осуществить себя только там, где отступит и смирится горделивое человеческое «Я».
Об особом смирении Тютчева, способности отвлекаться от себя, забывая свою личность, свидетельствовал все тот же Аксаков, рассказывавший об особом отношении поэта к собственному творчеству. Казалось, невозможно назвать другого великого поэта, столь равнодушного подчас к своим созданиям. Поразительно, но Тютчев как будто вовсе не был заражен любоначалием, какого не избежал (в той или иной мере) ни один великий его современник. Тютчев со смиренной снисходительностью взирал на саму возможность начальствовать над умами и душами людскими:
Нам не дано предугадать,
Как слово наше отзовется,-
И нам сочувствие дается,
Как нам дается благодать… (1869)