Когда мы размышляем над евангельскими словами о любви или пытаемся осмыслить любовь в более житейском понимании (хотя и не сугубо плотском, как это было модно в последнее время), мы порою теряемся перед многомерною глубиною этого слова – любовь. Что она есть? И как она может проявлять себя в нашем обыденном земном бытии? Может быть, один из самых точных ответов дал в одном из своих стихотворений Иван Сергеевич Аксаков:
Свой строгий суд остановив,
Сдержав готовые укоры,
Гордыню духа усмирив,
Вперять внимательные взоры
В чужую душу полюби…
Верь: в каждой презренной и пошлой,
В ее неведомой глуби,
И в каждой молодости прошлой,
Отыщешь много струн живых,
Мгновений чистых и прекрасных,
Порывов доблестных и страстных
И тайну помыслов святых!
…..
Да не смутит же сор и хлам,
На сердце жизнью наносимый,
Твоих очей! Пусть смело там
Они провидят мир незримый.
Любовью кроткою дыша,
Вглядись в него: и пред очами
Предстанет каждая душа
С своими вечными правдами.
Поверь: нетленной красоты
Душа не губит без возврата:
И в каждом ты послышишь брата,
И Бога в нем почуешь ты!
(1847)
«Кто любит брата своего, тот пребывает в свете, и нет в нем соблазна» (1 Ин. 2,10).
Вот одно из испытаний любви: как за наносным сором и мусором увидеть образ Божий? Вот и критерий уровня духовного развития. И предостережение от крайностей критического реализма. Позднее Достоевский с гениальным проникновением раскроет эту тему в рассказе «Мужик Марей».
В другом своем поэтическом создании поэт прямо утверждает, что появляется любовь прежде всего в молитве:
Она стоит перед иконой,
На ней дрожит лампады свет:
Ее молитва обороной
Тебе от горестей и бед!
….
И силе той молитвы веря,
Ты бодрый дух несешь в себе…
Готов идти, не лицемеря,
Навстречу жизни и борьбе…
О, что бы ни могло случиться,
Но знать отрадно каждый час,
Что есть кому за нас молиться,
Кому любить и помнить нас!
(1847)
И сколько бы мы ни вчитывались, ни вникали в смысл поэзии Ивана Аксакова – мы никогда не ощутим себя оказавшимися вне привычного для нас круга христианских истин, проще которых, кажется, нет ничего, но и выше которых тоже нет. Иначе и быть не могло: Иван Аксаков, младший из семейства Аксаковых, является одним из столпов славянофильства.
Славянофилы предлагали все земное соизмерять с небесным, временное с вечным. Только при взгляде «оттуда» можно оценить все, что обретается здесь. «Ибо неправые умствования отдаляют от Бога, и испытывание силы Его обличит безумных. В лукавые души не войдет премудрость и не будет обитать в теле, порабощенном греху. Ибо святой Дух премудрости удалится от лукавства, и уклонится от неразумных умствований. И устыдится приближающейся неправды» (Прем. 1, 3-5).
Этим словам из Книги Премудрости Соломона созвучны строки одного из поэтических произведений Ивана Аксакова:
Нет! Темных сделок, Боже правый,
С неправдой нам не допусти,
Покрой стыдом совет лукавый,
Блаженство сонных возмути!
Да пробудясь в восторге смелом
С отвагой пылкою любви,
Мы жизнью всей, мы самым делом
Почтим веления Твои!
(1853)
Славянофилы были встречены неприязнью не только среди западнически настроенного общества, но и среди церковных людей и людей, власть предержащих.
«Российское общество» (но не народ) их времени, — указывает проф. А.И. Осипов, — уже настолько было далеким от Церкви, а официальное богословие так пронизано схоластикой, что борьба славянофилов за создание своей, русской, культуры. За возвращение к забытому святоотеческому опыту богопознания оказалось одинаково чуждой как тому, так и другому. «Общество» увидело в славянофильских призывах к народности, к Православию, к познанию в единстве любви какое-то ретроградство; для официального же богословия призывы к святоотеческому богомыслию явились чуть ли не угрозой… Православию».
Империя же отторгала ту критику петровских искажений русской жизни, на которых она зиждела собственное благополучие, спокойствие и уверенность. Не могли власти принять и славянофильское осуждение многих аспектов современной им российской действительности. Все вместе привело не только к шельмованию славянофилов, замалчиванию их важнейших идей, что обернулось их малой известностью, но и к прямым репрессиям со стороны правительства. Хомяков, Киреевский и оба брата Аксаковы находились под полицейским надзором, а Иван испытал и пребывание в Петропавловской крепости.
Не просуществовала и четырех лет издаваемая Иваном Аксаковым и Кошелевым «Русская беседа». В области философии этот журнал защищал идеалистические взгляды, пропагандировал Православие как абсолютную богословско-философскую истину. Он противопоставлял народам Европы русский народ, развивающийся по особым, на взгляд авторов, законам в силу исконных национальных особенностей. Журнал выступал за свободу слова по формуле: царю – полноту власти, народу – свободу мнений. Демократические круги неприязненно относились к «Русской беседе» из-за ее религиозной направленности, отрицательного отношения к социалистическим идеям и революционному движению. Консервативные круги относились к журналу с подозрением из-за его независимой позиции по многим вопросам.
Младшего Аксакова как и прочих его единомышленников, почтили эпитетом «реакционер». Его так называемая реакционность выразилась в борьбе с крепостническими порядками. Эпическая поэма «Бродяга» (1852), в которой антикрепостнические мотивы слишком сильны, исследователи рассматривают как прямую предшественницу некрасовской «Кому на Руси жить хорошо» — по сострадательному взгляду на народную жизнь. Пьеса «Присутственный день Уголовной палаты» (1853), едкая сатира на российское дореформенное судопроизводство, была опубликована в «Полярной звезде» Герцена, который назвал это произведение «гениальной вещью».
Реакционность Аксакова проявлялась и в его уходе добровольцем в ополчение – в период Крымской кампании. И в том, что душою болел он за страждущих ближних своих. И что в годы русско-турецкой войны 1877-1878 годов много сделал для поддержки южных славян в их борьбе за независимость. Что искренне сочувствовал идее объединения всех славян. Что был просто искренне верующим человеком и не склонялся к рабству перед новомодными прогрессивными идейками. Их житейская мудрость и ложь, их теплохладность к Истине – представлялись ему едва ли не главным искушением времени.
Но я к горячему моленью
Прибегнув, Бога смел просить:
Не дай мне опытом и ленью
Тревоги сердца заглушить!
Пошли мне сил и помощь Божью,
Мой дух усталый воскреси,
С житейской мудростью и ложью
От примирения спаси.
Пошли мне бури и ненастья,
Даруй мучительные дни, —
Но от преступного бесстрастья,
Но от покоя сохрани!
Пускай, не старея с годами,
Мой дух тяжелыми трудами
Мужает, крепнет и растет,
И, закалясь в борьбе суровой
И окрылившись силой новой,
Направит выше свой полет!
(1846)
Но со временем в стихах Ивана Аксакова все более ощущалась горечь. Ибо не мог он не видеть многих примеров поврежденности русского духа, не мог не пред-видеть и многих дурных последствий такой поврежденности. Да ведь многое же и оправдывалось в этих предчувствиях.
Однако в мироощущении Аксакова не было того обостренного трагизма, каким нередко отмечено бывает внутреннее состояние души поэтов.
Сопоставим два поэтических в¢идения, разделенные почти полувековым расстоянием, но еще более – различным восприятием и постижением бытия. Стихотворение Тютчева «День и ночь» было создано в 1839 году, «Ночь» Аксакова – в 1884 году.
Тютчев:
На мира таинственный духов,
Над этой бездной безымянной,
Покров наброшен златотканный
Высокой волею богов.
День – сей блистательный покров –
День, земнородных оживленье,
Души блестящей исцеленье,
Друг человеков и богов!
Но меркнет день – настала ночь;
Пришла – и с мира рокового
Ткань благодатную покрова.
Сорвав, отбрасывает прочь.
И бездна нам обнажена
С своими страхами и мглами,
И нет преград меж ней и нами –
Вот отчего нам ночь страшна!
И. Аксаков:
Спустилась ночь в убранстве звездном,
И, дольних чуждые страстей,
Как бы зажглись по синим безднам
Тьмы зорких, мыслящих очей.
Мир опочил. Едва колышет
Листвы ветвей: кругом дрема
И сон…
Лишь ночь не спит сама,
Живет и мощно, мерно дышит,
И чутко землю сторожит,
Все вещи таинством объемлет,
И все невидимое зрит,
Неизглаголенному внемлет!
Беззвучный хор во мгле ведет…
И внятна сердцу песнь ночная,
И мнится – с горних тех высот
Зияет правда неземная!..
Как по-разному видят они одно и то же по сути! Одно лишь как будто и есть общее: ощущение бездны мироздания. Но в чем же основа различия?
Тютчев отобразил языческое восприятие мира (не будем допытываться сейчас: подлинное ли то мироощущение, или поэтическая фантазия, опыт перенесения на себя иностороннего состояния). Язычество, которому приписывают гармоническое взаимодействие с миром природы, поистине воспринимает ее, мироздание в целом, как нечто таящее в себе ужас перед непостижимою тайной рока. Недаром у Тютчева – мир именно роковой. День, свет – лишь обманчивый покров, скрывающий под собою подлинное: страхи и мглы. Мгла, темнота, отсутствие света – вот истинно языческое мирочувствие. Для христианства это неприемлемо: «Бог есть свет, и нет в Нем никакой тьмы» (1 Ин. 1,5). Светлое, гармоничное восприятие ночи видим мы у Ивана Аксакова. У него нет тютчевского многобожия, этой ужасающей дробности мира. Он чутко прикасается душою к единой горней правде: ночь помогает ему в том. И вот это сопоставление помогает разглядеть важную истину: в подлинном христианском мироощущении не может укрываться трагическое начало. Трагизм начинается там и тогда, где и когда происходит разрыв с единым Творцом, дробление мировосприятия в поврежденной грехом душе человека.