В ряду блестящих русских философов XIX века Константин Николаевич Леонтьев стоит несколько особняком, не “вписываясь” полностью ни в одно из направлений философской и общественно-политической жизни России своего времени. В оценках явлений русской жизни он был столь независим и столь «недипломатичен», что, по определению В.В. Розанова, «западники отталкивали его с отвращением, а славянофилы страшились принять его в свои ряды — положение единственное, оригинальное, указывающее уже самой необычностью своей на крупный самобытный ум, на великую силу, место которой в литературе и истории нашей не определено». Вл. С. Соловьев писал, что Леонтьев “свои крайние мнения без всяких оговорок высказывал и в такое время, когда это не могло принести ему ничего кроме общего презрения и осмеяния”.
Однако в облике философа порой проскальзывало “что-то не то”, некие отблески бесовства. Не без причины Н.А.Бердяев утверждал, что он приближался к бездне Апокалипсиса, пытаясь открыть в христианстве “черты мрачного сатанизма”. А вот еще штрих к его духовному портрету, данный С.Н. Булгаковым: “…стихию Леонтьева составляет палящая, языческая его чувственность, с которой он влюблен был в мир форм безотносительно к их моральной ценности, черта, которую обычно называют у него эстетическим аморализмом”.
Пытаясь понять Леонтьева, представители русского Ренессанса занялись оправданием его взглядов и породили маски, скрывающие истинное лицо мыслителя. Именно в ту пору он не просто оброс мифами в толкованиях и интерпретациях, а сам стал мифом, одновременно манящим и устрашающим, его имя превратилось в культурный символ. Как бы приближая Леонтьева к себе, критики начала века отыскивали в его духовном поиске мотивы индивидуализма, аморализма, эгоизма и в качестве общего места трактовали идею о сходстве Леонтьева с Фридрихом Ницше.
После Октябрьской революции 1917 г. число соотечественников-почитателей Константина Николаевича очень скоро свелось к нулю. На долгие годы он предан забвению. До конца 80-х годов в нашей стране статьи о нем были редкостью. Зато на Западе его имя было популярно среди эмигрантов. Когда в 1926 г. в Париже вышла монография Н.А. Бердяева “Константин Леонтьев: Очерк из истории русской религиозной мысли”, она имела большой резонанс и заставила многих переосмыслить и заново высказать свое отношение к философу. С.Л. Франк писал: “В наше время, когда пережитая нами национально-политическая катастрофа столь многому нас научила и заставила переоценить столько ценностей, многие идеи Леонтьева, ранее по близорукости нашей казавшиеся нам парадоксальными, теперь вновь оживают перед нами в своей глубокой гениально-пророческой правде. Жутко, но вместе и поучительно теперь читать страницы, предсказывающие неизбежное наступление социализма и попрание всех гуманитарно-демократических начал общественной жизни. Да и вообще, только теперь мы можем достойно оценить не только смелого мыслителя, этого “русского Ницше”, но и всю объективную значительность его парадоксальных идей…”.
Среди священников мнения о философе разделились. О. Василий Зеньковский и о. Иосиф Фудель считали его истинно православным мыслителем, о. Георгий Флоровский признавал, что у него была “религиозная тема жизни”, но не было христианского миросозерцания, о. Константин Аггеев склонялся к тому, что Леонтьев так и не преодолел свою языческую природу.
Сегодня Леонтьева часто цитируют философы, историки, политики. Его взгляды оказываются в самой гуще полемики о прошлом и будущем России, ее национальном своеобразии и европейском влиянии, свободе и деспотизме.
Константин Николаевич Леонтьев родился в 1831 году в потомственном имении, калужском сельце Кудинове, надалеко от Оптиной Пустыни, которая потом сыграет такую большую роль в его судьбе.
В 1854 г. Константин Леонтьев, закончив четвертый курс медицинского факультета, участвует в Крымской кампании, и надо сказать, что фронтовые впечатления сыграют исключительно важную роль в становлении его жизненных воззрений. По возвращении становится чиновником Азиатского департамента Министерства иностранных дел, в качестве российского консула отправляется в Турцию. Десятилетие, проведенное Константином Леонтьевым в Турции, было решающим в формировании его взглядов на Россию, на ее место в мировом сообществе, на главную для тех лет проблему для русской общественной мысли — отношения «Восток-Запад». Балканский полуостров, где проживали десятки народов, где Восток то и дело «выяснял» отношения с Западом, где эллинизм, христианство соседствовали с мусульманством, давал обильную пищу для размышлений и сопоставлений.
Сперва Константин Николаевич был секретарем при русском консульстве на острове Крит, но летом 1864 года вынужден был покинуть остров из-за ссоры с французским консулом. На оскорбительный отзыв о России консула Дерше Леонтьев ответил ударом хлыста. Поступок явно не дипломатический, но достаточно хорошо характеризующий его как человека и гражданина.
В скором времени его начинают преследовать болезни, ухудшается состояние жены, страдавшей душевным недугом, а в 1871 г. умирает мать. Теперь его мало интересует карьера. Он равнодушно принял перевод в город Солоники на берегу Эгейского моря. Здесь тяжело заболел и, как врач, определил у себя холеру. На него напал невыносимый страх смерти. Он заперся в доме, наглухо закрыл ставни, никого к себе не впускал. В.В. Розанову позже рассказывал: “Я думал в ту минуту даже не о спасении души… я, обыкновенно вовсе не боязливый, пришел в ужас просто от мысли о телесной смерти и, будучи уже заранее подготовлен… целым рядом других психологических превращений, симпатий и отвращений, я вдруг, в одну минуту, поверил в существование и могущество… Божией Матери, поверил так ощутительно и твердо, как если бы видел перед собою живую, знакомую, действительную женщину, очень добрую и очень могущественную, и воскликнул: Матерь Божия! Рано! Рано умирать мне!.. Я еще ничего не сделал достойного моих способностей и вел в высшей степени развратную, утонченно грешную жизнь! Подними меня с этого одра смерти. Я поеду на Афон, поклонюсь старцам, чтобы они обратили меня в простого и настоящего православного, верующего в среду и пятницу и в чудеса, и даже постригусь в монахи…”. Через два часа ему стало лучше, а утром следующего дня он уже скакал в Афон. Там Константин Николаевич просил тайного пострижения, но афонские наставники отклонили его просьбу.
Самовольная отлучка из Салоник помешала дальнейшей дипломатической карьере. Кроме того, были разногласия с посланником в Константинополе Н.П. Игнатьевым по греко-болгарскому вопросу. Суть заключалась в стремлении болгар к политической самостоятельности через создание независимой церковной организации. Леонтьев считал, что это нарушает единство православного христианства на Востоке и выступал на стороне греков. Свои взгляды он высказывал во многих статьях.
Получив отставку, он переехал на остров Халки, где поселился с выписанными из России женой и слугами. Здесь Леонтьев работал над главным своим трудом “Византизм и славянство”, который начал еще на Афоне и в Константинополе в 1872-1873 годах. Суть концепции византизма состояла в следующем. В духовном опыте Византии Европа, имевшая собственные традиции, абсолютно не нуждается. А поскольку в русском народе идея монархической государственности, православия и отказа заботиться о благе земной жизни, составлявшие основу духовной и политической жизни Византии, сильнее других черт, постольку Россия, вопреки распространенному мнению, не Европа, а православный Восток, в этом ее спасение.
Восставая против западного прогресса, философ призывал “подморозить” Россию, требовал сохранить и укрепить сословное государство и монархическое правление. Он выступал за общественно-церковный уклад, который называл “культурой византийской дисциплины”. Сохранение национальной, духовной, бытовой самобытности, укрепление православия, эстетических начал и т. п. — вот путь страны, в этом ее спасение, считал Леонтьев. Существенно, что за его политикой всегда одно и то же — красота живой жизни, которую он изображал и защищал убедительнее, чем все свои политические проекты.
Прошел еще год. Константин Николаевич все больше занимала историческая и политическая публицистика, но крайние мнения пугали издателей. Дела с редакциями шли плохо, как ему казалось, из-за дальнего расстояния. Он решил вернуться на родину. В кругу его посольских друзей считалось, что он поедет завоевывать Россию — общественное мнение печать, публику. Однако в Москве положение только ухудшилось. Имение было заложено, банк требовал проценты, поэтому не только внутреннее желание, но и внешние обстоятельства влекли в монастырь. Выбор падает на Николо-Угрешский, расположенный в 15 верстах от Москвы. Сперва Константин Николаевич жил в монастырской гостинице, а потом переселился в келью. “Наконец-то, добрый мой Губастов, — я у пристани! — пишет он другу. — Монастырь красив, архимандрит ко мне очень милостив; келья опрятна и просторна; я уже брат Константин, а не Константин Николаевич Леонтьев. — Писать мне не запрещают; — но я надеюсь, что с Божьей помощью и от этой дурной привычки я постепенно отстану”. По назначению игумена он носил воду, а зимой дежурил у ворот. В воспоминаниях записано: “Телесно мне через 2 месяца стало невыносимо, потому что денег не было ни рубля. А к общей трапезе я никак не мог привыкнуть… Ел, только чтобы прекратить боль в желудке, а сытым быть — и забыл, как это бывают сыты… Отец Пимен звал меня дураком и посылал на постройки, в сильный мороз собирать щепки… Братия была груба и завистлива. Старались подвести и нарочно очень худо говорили об игумене, а я защищал его и просил оставить эти разговоры”. В монашеской жизни более всего его пугали не тяготы затворничества и монастырских порядков, а вероятность лишиться литературной работы. “Я ужасно боялся, — признавался он, — что в монастыре мне решительно запретят писать повести, а у меня до сих пор столько самых грациозных сюжетов из восточной и много оригинального в памяти из русской жизни. Эта боязнь утратить право на последнюю земную отраду моей жизни больше всего боролась во мне с жаждой удалиться в общество”.
Весной Леонтьев покинул обитель. Так вторая попытка поступления в монастырь окончилась неудачей. В июне 1874 г. он приехал в родное Кудиново. Целых четыре года продолжались метания между Оптиной Пустынью, Калугой, Москвой и Кудиновым, ездил он и в Петербург, мечтал вернуться в Константинополь.
Литературная деятельность Константина Николаевича началась еще до отъезда на Балканы. В журнале «Отечественные записки» он публикует свои романы «Подлипки», «В своем краю» и другие прозаические произведения. Но, судя по всему, они не принесли автору удовлетворения, хотя критика отнеслась к ним вполне благосклонно.
Зрелый период творчества Константина Леонтьева начался по возвращении его с Балкан. Он с головой погружается в острую политическую борьбу вокруг «балканского вопроса», пишет острые публицистические статьи, которые сразу же были отнесены к «голосу крайней реакции», а их автор — к «охранителям» и «проповедникам палки».
В 80-е годы окончательно складывается идейно-философская доктрина Леонтьева, изложенная им в двухтомном сборнике “Восток, Россия и Славянство”. “Эстетика жизни” нашла свое научное обоснование в виде закона о триедином процессе развития и упадка обществ, государств, цивилизаций и культур, существующих, как он предполагал, по принципам живого организма. Закон универсален и не замысловат: вначале — “первичная простота”, неразвитость и прерывность. Затем наступает пора “цветущей сложности”. Буйства красок, обособления и разнообразия форм. Европа одряхлела, изжила свое прекрасное в прошлом (средние века), сделалась однообразно демократической и неумолимо идет к закату. А в России появились только первые признаки упадка, ее еще можно спасти. Ее следует изолировать от Европы, на которую она смотрит как на пример, достойный подражания, усилить ее византизм государственностью Китая и религиозностью Индии — и тогда Россия даст миру новую культуру, способную оставить ее в эпохе “цветущей сложности”.
Государство, лишенное духовных корней, исповедующее религию обогащения и наживы, обречено на гибель. Вот почему Леонтьев свято верил в положительную истину христианства, которое означало для него религию конца — все кончится, все оборвется, все померкнет. И потому он воспринимал религию не только в тех цивилизацией выработанных формах, а прежде всего в идее Божьего страха. Только страх Божий предуказывает путь личного спасения, который в итоге и обладает силой, способной вывести человечество из тупика. Леонтьеву претила ложная мысль о всеобщем благоденствии народов. Такая перспектива, будь она хоть в малой мере жизнеспособна, вступает в противоречие с идеей личной свободы. Смысл же личной свободы он видит не иначе, как через призму многовекового опыта человечества, чувствовал он и противоречивость свободы.
Без страха Божия любовь к людям теряет свой глубокий источник, легко превращается в сентиментальность, в поверхностную жалость. Эта «естественная» доброта — субъективна, часто — ограничена, поэтому только та любовь к людям, которая питается из религиозного родства, ценна и глубока, — и доступна даже черствым натурам, если они живут верой в Бога.
Полемика вокруг взглядов Константина Леонтьева разгоралась все ярче, но жизненная и творческая дорога самого автора уже подходила к концу. 23 августа 1891 года Константин Николаевич принял тайный постриг под именем Климента, через неделю переехал в Сергиев Посад, где поселился в лаврской гостинице. Здесь он простыл, получил воспаление легких и скоропостижно скончался 12 ноября. Похоронен Леонтьев близ Троице-Сергиевой Лавры, в Гефсиманском скиту у церкви Черниговской Божьей Матери.
На другой день после смерти “Московские ведомости” поместили сразу два некролога. В одном из них Д. Языков причислял Константина Николаевича к тем “писателям, которые обладая светлым умом, обширными знаниями… пришли к верному пониманию задач России, остались в своих важных трудах чисто русскими людьми и строго православными христианами”. Автор второго, редакционного, вздыхал: “Что делать? Так у нас повелось издавна. Имена и книги наших замечательных романистов и поэтов мы знаем с грехом пополам, но замечательные писатели наши в других отраслях литературы должны выдерживать продолжительный искус “замалчивания” и игнорирования прежде, чем дождутся своего времени…”.
Константин Леонтьев один из немногих, кто в то время плыл против течения. Конечно, он был не столь наивен, чтобы верить в возможность остановить эту реку жизни, стремительно катящуюся в океан «общечеловеческого счастья», который на деле окажется болотом мещанства и всеобщей безликости. Но «приморозить», «утишить», по его же словам, это течение он хотел всеми силами своей души. Судьба России, ее будущность и культурная самобытность — вот что тревожило ум Леонтьева до конца дней его жизни. Эта судьба, по его мнению, неразрывно связана с Востоком, с тем или иным решением восточного вопроса, а на пути к его разрешению лежит наша племенная связь со Славянством. Вот та красная нить, которая проходит через все произведения этого мыслителя.
Он был патриотом в истинном значении этого слова. Он не лебезил перед своим отечеством, не говорил комплиментов своему «прогрессивному» веку. Не унижал и не охаивал прошлые века русской истории ради вознесения настоящего и будущего России. Рефреном всех его раздумий о судьбе своей родины было: «Надо верить в Россию, в ее судьбу, в ее вождей» («Храм и церковь»). Говоря о великой будущности России, он подчеркивал: «Вредна ли или полезна будет эта будущность России для остального мира, разрушительная она будет или созидающая — это другой вопрос, но что будущность есть великая — это ясно».