В письме от 22 февраля 1854-го года Фёдор Михайлович Достоевский пишет своему брату Михаилу: «Я даже не стану тебе рассказывать о тех преобразованниях, которые моя душа, моя вера, мой разум и моё сердце пережили в течение этих четырёх лет…теперь у меня другие нужды, новая надежда, о которых я раньше никогда не думал. Но это всё будет чистая загадка для тебя, поэтому я перейду на другие темы…» В 1849-м году Достоевский был арестован в связи с “делом Петрашевского”. Обвинялся круг интеллигенции, который собирался для обсуждения социалистических идей. Его и других приговорили к смертной казни, но на эшафоте объявили о помиловании. Достоевскому предстояло провести несколько лет на каторге в Сибирии. В письме своему брату он говорит о том, что с ним случилось в течение этих лет. Он говорит о “преобразованниях” и о “новой надежде.” Какие это преобразованния? Какая новая надежда? Это так чудесно, что он даже не хотел описывать это брату.
В своём последнем романе «Братья Карамазовы” Достоевский пишет об одном “таинственном посетителе”, который приходит к старцу Зосиме, чтобы поговорить с ним о своей тяжкой вине…об убийстве, которое он совершил. Здесь Достоевский расскрывает то, что он стал понимать на каторге, и чего не сумел описать своему брату в письме. Таинственный посетитель говорит старцу Зосиме:
«— Каждый раз как вхожу к вам, вы смотрите с таким любопытством: «Опять дескать не объявил?» Подождите, не презирайте очень. Не так ведь оно легко сделать, как вам кажется. Я может быть еще и не сделаю вовсе. Не пойдете же вы на меня доносить тогда, а? А я бывало не только что смотрел с любопытством неразумным, я и взглянуть-то на него боялся. Измучен был я до болезни, и душа моя была полна слез. Ночной даже сон потерял.
— Я сейчас, — продолжает, — от жены. Понимаете ли вы, что такое жена? Детки, когда я уходил, прокричали мне:»Прощайте, папа, приходите скорее с нами Детское чтение читать». Нет, вы этого не понимаете! Чужая беда не дает ума. Сам засверкал глазами, губы запрыгали. Вдруг стукнул о стол кулаком, так что вещи на столе вспрыгнули, — такой мягкий человек, в первый раз с ним случилось. — Да нужно ли? — воскликнул, — да надо ли? Ведь никто осужден не был, никого в каторгу из-за меня не сослали, слуга от болезни помер. А за кровь пролиянную я мучениями был наказан. Да и не поверят мне вовсе, никаким доказательствам моим не поверят. Надо ли объявлять, надо ли? За кровь пролитую я всю жизнь готов еще мучиться, только чтобы жену и детей не поразить. Будет ли справедливо их погубить с собою? Не ошибаемся ли мы? Где тут правда? Да и познают ли правду эту люди, оценят ли, почтут ли ее? «Господи! мыслю про себя, о почтении людей думает в такую минуту!» И до того жалко мне стало его тогда, что, кажись, сам бы разделил его участь, лишь бы облегчить его. Вижу, он как исступленный. Ужаснулся я, поняв уже не умом одним, а живою душой, чего стоит такая решимость.
— Решайте же судьбу! — воскликнул опять.
— Идите и объявите, — прошептал я ему. Голосу во мне не хватило, но прошептал я твердо. Взял я тут со стола Евангелие, русский перевод, и показал ему от Иоанна, глава XII, стих 24:»Истинно, истинно говорю вам, если пшеничное зерно, падши в землю, не умрет, то останется одно, а если умрет, то принесет много плода». Я этот стих только-что прочитал пред его приходом.
Прочел он: «Правда», говорит, но усмехнулся горько: «Да, в этих книгах, — говорит, помолчав, — ужас что такое встретишь. Под нос-то их легко совать. И кто это их писал, неужели люди?»
— Дух святый писал, — говорю.
— Болтать-то вам легко, — усмехнулся он еще, но уже почти ненавистно. Взял я книгу опять, развернул в другом месте и показал ему к Евреям, глава X, стих 31. Прочел он:»Страшно впасть в руки бога живаго».
Прочел он, да так и отбросил книгу. Задрожал весь даже.
— Страшный стих, — говорит, — нечего сказать, подобрали.
Встал со стула: — Ну, говорит, — прощайте, может больше и не приду… в раю увидимся. Значит четырнадцать лет, как уже «впал я в руки бога живаго», — вот как эти четырнадцать лет, стало быть, называются. Завтра попрошу эти руки, чтобы меня отпустили..»
Зосима настаивает на том, чтобы посетитель признал свою вину не для того, чтобы мучить его, а потому что он знает, что это единственный путь к освобождению. Пока он скрывал это, он не мог пережить те преобразования, о которых писал Достоевский с такой страстью. Эти преобразованния происходят в тот момент, когда милость Божия нам является большей, чем наша вина. Только тогда исчезает страх. Только тогда, когда мы, как пшеничное зерно, умираем, мы приносим много плода, то есть обретаем вечную жизнь, полную надежды.