Провожая человека в «путь всея земли», молящиеся от его лица обращаются к Творцу: «Образ есмь неизреченныя Твоея славы, аще и язвы ношу прегрешений». «Христос раждается прежде падший восставити образ», — поет Святая Церковь накануне праздника Рождества Христова. В любом богослужении, в творениях святых отцов, в сочинениях богословов и христианских философов есть упоминания о том, что человек был создан по образу и подобию Божию (стал «иконой» Бога на земле), о помрачении этого образа грехом праотцев, о борьбе смерти и жизни, об искуплении, совершенном Господом нашим Иисусом Христом. С таким «кругом вопросов» связано универсальное для христианской культуры понятие цельности. Мир и человек сотворены неразделенными (по образу единства во Святой Троице), затем «трещина греха раскалывает весь мир», происходит отпадение от Бога — Источника Жизни. Человек, став смертным, пребывает в разладе с природой и утрачивает единство своего естества. Восстановление цельности и единства начинается с воплощением Сына Божия, основавшего Церковь, где человек вновь становится «причастен Божеству». Возвращение к цельности бытия должно совершаться не только на Небе, но и в каждой человеческой душе. Проблема эта стала ключевой в творчестве Короленко — писателя, считавшегося в свое время самым цельным человеком в среде русской интеллигенции.
Несмотря на то что в литературе нового времени слова «цельность» и «целостность» приобрели дополнительные оттенки значений, не связанные с их христианским смыслом, традиционное значение — в контексте темы «образа Божия» — сохранялось. Это позволяет видеть, казалось бы, в чисто светских текстах некое «богословское» содержание. «Цельный» — это всегда неповрежденный, неиспорченный, сохранившийся «от начала». «Цельный человек» — тот, кто восстановил, идя за Господом, помраченный образ Божий, тот, кто ответил на призыв «будьте совершенны, яко Отец ваш небесный совершен есть» (Мф. 5, 48), тот, кто «прейдет от смерти в жизнь» (от Иоанна 5, 24). Проблема цельности личности стала особенно актуальной в России в конце 19 столетия, когда весьма болезненно начало ощущаться отсутствие единства и мира как внутри одной души, так и в обществе.
Короленко же был привлекателен для современников именно «здоровьем» и «порядком» своей души. «Он обаятелен для нас в своей духовной целостности, в изумительной гармонии своего душевного строя…» — писал сразу после смерти писателя П.Н. Сакулин. При этом он связывает понятие целостности (гармонии) прежде всего со сферой «убеждений»: «Художник, публицист, общественный деятель — всюду творил он жизнь, как воплощение красоты и правды. Короленко ни разу не изменил самому себе. Натура синтетическая, он не знал разлада ни в своем внутреннем «я», ни в творчестве, ни в общественной деятельности. Все стороны его бытия были прочно слажены и скреплены единым духом здорового, трезвого идеализма…». По мнению некоторых критиков, такое состояние души писателя отразилось в его творчестве как верность на протяжении всей жизни одной «идее», идее любви к личности, к людям, к вечному.
Что же подразумевал под словом «цельность» сам писатель? Основой ее он считал веру, которую понимал достаточно широко. «У души должен быть свой скелет, не дающий ей гнуться при всяком давлении, придающий ей устойчивость и силу в действии и противодействии, — писал Короленко в декабре 1917 г. — Этим скелетом души должна быть вера… Или религиозная в прямом смысле, или «убежденная», но такая, за которую стоят «даже до смерти», которая не поддается софизмам ближайших практических соображений, которая говорит человеку свое «non possumus» — «не могу». И не потому не могу, что то или другое полезно или вредно практически, с точки зрения ближайшей пользы, а потому, что есть во мне нечто не гнущееся в эту сторону… Нечто выше и сильнее этих ближайших соображений». Надо сказать, что хотя позиция писателя в этом вопросе не оставалась неизменной, Короленко обладал скорее «убежденной» (в его терминологии), нежели «религиозной» верой. «Сам я скептик, хотя отчасти и верующий», — записал он в 1895 г. в дневнике.
Интересные наблюдения о характере религиозности Короленко были высказаны Ю.Н. Говорухо-Отроком. «…Веры, которая дает силу и смысл этой веры нет у г-на Короленко, но настроение души близкое к христианской любви и к христианскому смирению у него есть». «Он не может стать выше предрассудков своего века. Его сердечные сочувствия правильны, но мысль его опутана общим предрассудком века: он не свободен, он не может «мыслить до конца», а потому не может осмыслить своих собственных сочувствий. Настроение его очень близко к настроению христианскому, а в то же время мысль его враждебна этому настроению».
Рассказывая в первой книге «Истории моего современника» о своем отце, обладавшем «устойчивым», «цельным», «простым» мировоззрением, которое освобождало от чувства «вины за общественную неправду», Короленко подчеркивал, что основой и гарантией «устойчивости» этого настроения была православная вера. Такая вера была в детстве и у будущего писателя, затем «картина мира» стала представляться ему иной. В это время возникает и стремление к построению нового образа человека: «лишенные старой цельности, молодые души ищут другой, новой, стремятся сложиться по новому, еще только угадываемому типу». Первой фигурой «нового типа» для него стал Базаров. «В его «отрицании» мне чуялась уже та самая спокойная непосредственность и уверенность, какие были в вере отца». Возвращение от «нигилизма» к христианской традиции произошло, вероятно, через соприкосновение с народничеством.
Взгляд писателя на «веру» наиболее открыто высказан в письмах. Один из интересных источников — письмо 1887 г., целиком посвященное толстовству. Исходя из текста письма, можно выстроить целую «классификацию» различных «вер». От той, которую Короленко называет «наивной» (она же «религиозная» и «ортодоксальная») — веры, что «нередко помогает своему обладателю смотреть на житейскую бестолочь ясным и спокойным взглядом», — до «новой веры, которой так жаждет современный человек». Рядом с ними — «вера» Толстого, которая «умнее» «наивной», но лишь притворяется религиозной; а для Короленко она вообще представляет собой чистый атеизм, и вера-убеждение, включающая в себя научное мировоззрение.
В представлении Короленко, любая подлинная вера снимает (не подавляя, а «разрешая») все противоречия, встающие перед человеческим сознанием. «Кто успел охватить умственным взглядом все жизненные противоречия, примирить их, свести в известную перспективу, — тот имеет веру. Весь вопрос в том — где эта точка зрения, все объединяющая. Какова она?». Почти дословно эта мысль повторена в статье «Две картины» (1887): «Выдвинуть целиком все противоречия и найти разрешение — вот путь к целостности существования». Целостности противостоит разлад, дисгармония, сохраняющиеся до тех пор, пока остается «хотя одно крупное противоречие»; поэтому боярыня Морозова с полотна В.И. Сурикова, о котором идет речь в статье «Две картины», ее однофамилица из рассказа «Чудная» и «уреневцы» из произведения «Река играет» пребывают в мире разлада. Фанатизм, с точки зрения Короленко, приводит лишь к кажущейся цельности. Точно так же к мнимой цельности ведет «опрощение» в духе толстовства. Смятенный интеллигентный человек в преклонении перед «народной мудростью» готов отказаться от того, чем он владеет. «Вся многообразная история толстовских душевных переживаний сводится к жадному исканию цельности и гармонии духа. Если это возможно только при душевном и умственном обеднении, то — за борт душевное и умственное богатство!», — пишет Короленко. Цельность толстовских героев Платона Каратаева и Акима писатель называет «простою и убогою». То, что хорошо для «неграмотного солдата», выглядит неестественным и, следовательно, негармоничным, фальшивым, став идеалом интеллигентного человека, поскольку этот идеал предполагает отказ от «знания, науки и искусства».
В размышлениях Короленко, к какому бы времени они не относились, всегда присутствует мотив движения, поиска, развития. «Я только верю, что впереди будет все светлее, что, кроме нашего маленького смысла, есть еще бесконечно большой смысл, который, однако, преломляется в наших капельках смысла и в наших стремлениях». Так, одной из важнейших тем повести «Слепой музыкант» стало стремление человека к гармонии, к полноте раскрытия всех сторон души, а не просто преодоление физического недуга. Об этом Короленко писал А.Г. Горнфельду в 1917 г.: «…Моя главная художественная задача была не специально психология слепого, а психология общечеловеческой тоски по недостижимому и тоски по полноте существования». Ряд произведений конца 1880 — начала 1890-х годов был посвящен проблеме поиска веры или нового мировоззрения (повесть «С двух сторон», герой которой после трудных исканий приходит к мысли о том, что «разделения нет», жизнь — «в целом»; рассказ «Тени», незавершенный рассказ «Чужой мальчик» и др.). С этим кругом тем связан и интерес писателя к «старой вере» и сектантству.
Принято подчеркивать, что писатель не предполагает «остановки» на пути человека к истине, к вере, к цельности. Легко найти и подтверждения этому. В письмах Владимира Галактионовича друзьям читаем: «…Я сильно изменился во многом. Я, как и Вы теперь подымаю глаза к небу. Для меня, как и для Вас, — жизнь представляется чем-то огромным, таинственным и высоким, и, чтобы отыскать ее законы и ее смысл, мое воображение порывается за пределы, ограниченные, с одной стороны рождением, с другой — смертью. Одним словом — я признаю начало, но я не признаю и никогда не признаю догматизма. Есть постоянное совершенствование в религиозной мысли, как и во всякой другой, и для своего возрождения вера требует сомнения, исследования и усвоения нового материала, представляемого мыслью, познанием. Погасить тот огонь сомнения и познания — это значит отречься от истинного Бога, которого я не знаю, но который для меня более живет в истине, в познании, в совести, в правде, чем в кадильном дыму и иконах» (письмо А.К. Маликову от 6 ноября 1889 г.).
Мысли, навеянные писателю картиной В.Д. Поленова «Христос и грешница», свидетельствуют, что подлинным образом цельности для него был Спаситель. Момент «искания» и само осознание разлада, дисгармонии в мире и в душе человека могут стать первым шагом к познанию Бога. В связи с Короленко об этом писал в начале нашего столетия иеромонах Михаил (Семенов).
«…Может быть только начинаю, а может быть уже и верю», — писал Короленко в дневнике в 1895 г. Речь в этой записи шла именно о христианстве. В жизни он был почти праведником, по крайней мере, человеком, старающимся исполнять Христовы заповеди, но, подобно большинству представителей русской интеллигенции, до конца дней оставался далеким от Церкви. Правда, «нецерковность» сочеталась у Короленко с живым интересом к вере и религиозности других людей и ее художественным исследованием. Именно этим были вызваны его частые паломничества в святые места и обращение к теме поиска веры в своих произведениях. «Художник — зеркало, но зеркало живое, — пишет Короленко. — Он воспринимает из мира явлений то, что подлежит непосредственному восприятию. Но затем в живой глубине его воображения воспринятые впечатления сочетаются в новые комбинации, соответственно с лежащей в душе художника общей концепцией мира. И вот в конце процесса зеркало дает свое отражение, свою «иллюзию мира…».
Одно из условий художественной правды в формулировке Короленко звучит так: «Зеркало должно быть ровно, прозрачно и чисто». Интересно отметить, что о «прозрачности» и чистоте души, необходимых для познания (отражения) Бога и мира, говорит и православная аскетика. «Мы же все открытым лицем, как в зеркале, взирая на славу Господню, преображаемся в тот же образ от славы в славу, как от Господня Духа» (2 Кор. 3, 18). В толковании на этот стих Второго послания Коринфянам св. Иоанн Златоуст писал: «Как скоро мы крещаемся, то душа наша, очищенная Духом, делается светлее солнца; и мы не только бываем способны смотреть на славу Божию, но еще и сами получаем от нее некоторое сияние. Как чистое серебро, лежащее против солнечных лучей, и само испускает лучи не только от собственного естества, но и от блеска солнечного, так и душа, очищенная Духом Божиим и соделавшаяся блистательнее серебра, принимает луч от славы Духа и отражает его».
«Блажен, кто, просветив сердечные очи, всегда, как в зеркале, видит в себе Господа…» — так восхвалял «чистых сердцем» св. Ефрем Сирин.
Постоянно от проблем творчества писатель и его герои переходят к разговору о болезни души современного человека, и здесь возникает еще один важный в связи с христианским пониманием цельности мотив — устойчивая светотень, устойчивое настроение, отсутствие которых и делает зеркало разбитым, мешает «клочкам» собраться в одну картину.
Когда Короленко в 1896 г. заканчивал работу над лучшим своим рассказом «Художник Алымов», с ним случилось то же, что с его героем: «светотень в душе совсем изменилась <…> переменилась точка зрения». Еще в 1887 г. он писал В.А. Гольцеву: «Я пишу немного и главное — никак не могу овладеть моим воображением настолько, чтобы в каждой отдельной фразе, по возможности, даже взятой отдельно от других — слышалось отражение главного мотива, центральное, так сказать, настроение. Иногда это мне дается сразу, с одного размаха, иногда подолгу не могу выждать соответственного настроения. Тогда я откладываю работу, пока основной мотив как-нибудь не зазвучит в душе».
Так он хотел «выждать» и с «Художником Алымовым», но это оказалось невозможным из-за отсутствия времени для завершения рассказа, а главное, из-за того, что в год создания произведения Короленко пережил тяжелый духовный и творческий кризис. Весной 1897 г. он рассказывал в письме брату: «…Что-то во мне разладилось. Главное, кажется, в настроении. Настроение меняется, и то, что я начал в одном тоне, приходится или бросить, или начинать в новом. Все окрашивается очень мрачными, совсем мне до сих пор не свойственными оттенками <…> Главное, что меня угнетает, это невозможноть писать <…> Для беллетристики непременно нужна устойчивость настроения, а ее-то и нет».
В этот момент Короленко испытывает чрезвычайное недовольство собой, работой, всей своей жизнью за последние годы. Если в начале 1896 г. он заявил, что гордится званием «корреспондента», то теперь он пишет: «Мне стало страшно, когда я, оглянувшись, увидел, что целых десять лет я только сражался с мелочами и «описывал», почти совсем не живя. Это чисто репортерски-писательское отношение ко всему — ужасно. Я заменил жизнь суррогатами…».
Кризис, переживаемый Короленко, оказался, говоря евангельским языком, болезнью «не к смерти», так как он привел к простому выводу: «нужно многое изменить и в своей жизни и в своем отношении к жизни». Преодоление разлада в душе выводит писателя на «путь жизни». «Надо думать — оживу», — замечает он в январе 1897 г. Сравним с дневниковой записью октября 1896 г.: «Меня не оставляет надежда, что вернется опять вера и сила…». Через несколько лет уже мало кто догадывался, что в жизни «цельного», «трезвого» во всем человека был период сомнений, душевного смятения и разлада.
Итак, «устойчивая светотень» была не только условием творчества, но и основным проявлением все той же цельности души. Алымов, герой одного из лучших рассказов Короленко, сказал об этом так: «Выражаясь высокопарно, нужно, чтобы свое солнце светило в душе». Но, как сказано в Священном Писании, не исцелится «человек с двоящимися мыслями» (Иак. 1, 8) и «раздвоенным сердцем», не воссияет это «солнце в душе», пока источником света и жизни не станет для него Солнце Правды. «Поэзия и философия света» — так в свое время было сказано о творчестве Короленко. И сказано это было потому, что душа писателя, испытывавшего настоящую тоску по Истине, отражала — как цельное, а не разбитое зеркало — свет.