О Чехове можно сказать, что он один из самых свободных художников в русской литературе. По значению поставленных им вопросов, по его проникновению в глубину русской души, с ее мучительными поисками высшего смысла жизни и высшей правды, Чехов превзошел своих современников. В своих произведениях он всегда подчеркивал основную стихию русской души – русское Богоискательство в различных его формах и на разных ступенях развития культуры.
И личность самого художника и духовное состояние его героев были свидетельством кризиса рационализма как господствующего направления в России до того времени, когда этот кризис с несомненной очевидностью наступил для значительного большинства. Чехов сумел ощутить его первые трещины. Антон Павлович с ранних лет был знаком с Церковью, с православным богослужением. В одном из писем он писал: «Я получил в детстве религиозное образование и такое же воспитание: с церковным пением, с чтением Апостола и кафизм в церкви, с исправным посещением утрени, с обязанностью помогать в алтаре и звонить на колокольне… Когда, бывало, я и два моих брата среди церкви пели трио «Да исправится..» или же «Архангельский глас», на нас все смотрели с умилением и завидовали моим родителям».
Писатель действительно близко знал весь церковный и духовный строй православия и поэтому никогда не допускал ошибок в названии церковных служб, молитв, песнопений, церковной утвари и очень хорошо знал иерархическую подчиненность. В письме к Хлопову он писал: «Я прочитал Ваш рассказ… он успеха иметь не будет. Причина не в сюжете, не в исполнении, а в поправимых пустяках – в чисто московской небрежности отделки и кое-каких деталях, неважных по существу, но режущих глаза.. Где Вы видели церковного попечителя Сидоркина? Правда, существуют церковные старосты, или ктиторы, но никакие старосты и попечители, будь они хоть разнаивлиятельнейшие купцы, не имеют права и власти переводить дьячка с одного места на другое… это дело архиерейское… В конце рассказа дьячок поет: «Благослови душе моя, Господи, и возрадуется…» Такой молитвы нет. Есть такая: «Благослови, душе моя, Господа, и вся внутренняя моя имя святое Его».
Чехов вынес из религиозного воспитания в семье сильное впечатление в пользу живой и сердечной молитвы. Он пережил сам восторг молитвы и радость церковного богослужения, но, повзрослев, поступив на медицинский факультет университета, начал терять свою веру. Он попал в новую среду, в которой существовала только вера в материю и «органическую клетку». Образование, полученное им на медицинском факультете, несомненно, утвердило его в этом направлении, утвердило настолько, что не будучи ни в какой мере атеистом по своей душевной природе, он принял безбожие в основу своего сознания, будучи глубоко убежден, что «образованный человек не может верить в Бога». А когда молодой писатель начал издавать свои первые произведения, он встретился в редакции с людьми, чуждыми вере, смеющимися над религиозными размышлениями Достоевского. И эта среда окончательно вытравила в молодом писателе живость религиозных впечатлений детства и сделала его равнодушным к живому опыту веры.
Однако Чехова нельзя назвать безучастным к религиозным вопросам или равнодушным к вере писателем. Как художник он понимал, что Бога нельзя обойти молчанием. И если перечитывая десятки томов Гончарова или Тургенева, можно не найти ни одной страницы разговора о Боге, вере и бессмертии, то Антон Павлович в этом смысле ближе к Достоевскому, Толстову, Лескову. Герои Чехова участвуют в религиозных разговорах, высказывают свои верования и сомнения, цитируют Библию, рассуждают на евангельские темы, часто исполняют церковные таинства и обряды, присутствуют на богослужениях и крестных ходах и наконец, переживают глубокие религиозные волнения, ощущение Бога Живого и радости, сильной, восторженной, неземной. Писатель понимал и допускал возможность живого опыты веры. Восхищение церковным благолепием и умиление сердца никогда не вызывали в нем иронии, а описывались спокойным и серьезным тоном, часто с оттенком чего-то теплого и сердечного. И в то же время писателю были знакомы чувства типичного русского интеллигента на исходе 19 века – равнодушие к вере. Ему были знакомы отрицания и возражения против религии. И сам он колебался, сомневался.
В своих воспоминаниях о Чехове И.А. Бунин написал: «Что думал он о смерти? Много раз старательно твердо говорил мне, что бессмертие, жизнь после смерти в кокой бы то ни было форме – сущий вздор: «Это суеверие. А всякое суеверие ужасно. Надо мыслить ясно и смело. Я как дважды два четыре докажу вам, что бессмертие – вздор». Но потом несколько раз еще тверже говорил прямо противоположное. Так, в письме к Бунину читаем: «Ни в коем случае мы не можем исчезнуть без следа. Обязательно будем жить после смерти. Бессмертие – это факт. Вот погодите, я докажу вам это».
Сомнения не оставляли Чехова до последний дней его жизни. «Он умирал как-то поразительно спокойно, философски-равнодушно, – вспоминал А.А. Измайлов, – заботясь о переводе денег на имя жены, и вычислил самый момент смерти, сказав по-немецки: «Умираю» Вот и все… Холодное ожидание… Ни вскрика страдания и умиления, ни страха… и всего меньше какой-нибудь растерянности, слабости воли». Воспоминания близких людей свидетельствуют о том, что писатель колебался, так и не сделав выбор между верой и неверием, и, быть может, поэтому с постоянным тактом и выдержкою избегал высказывать свои самые сокровенные убеждения.
Сочинения же писателя дают обильный материал для определенного вывода: он был близок религии и Церкви. Сам он так охарактеризовал себя: «Я не либерал, не консерватор, не не постепеновец, не монах, не индеферентист. Я хотел бы быть свободным художником – и только…». В суждениях А.П. Чехова о религии, по его письмам и рассказам, мы не встретим особенно патетических и отвлеченных мнений. Здесь можно увидеть спокойное обсуждение предмета – без догматических выводов, резких приговоров. Это отсутствие горячности, резкости составляет характерное свойство всех произведений писателя, которое заметно и в его взглядах на Церковь и духовенство. В рассказах Чехова, в которых он использует Библию и рассуждает о религии, чувствуется не только глубокое понимание и близкое знакомство автора с Церковью, но и ясно ощущается сердечность и высокий порыв его реального переживания, а не искусственные, фальшиво-вымученные фразы о настроениях веры. Художнику не чужда была сокровенная, религиозная настроенность и живая радость молитвы, иначе не было бы многих его замечательных произведений.
Приведем известное письмо Чехова, в котором он заявляет о том, что ему «близка вера Толстого». «Я боюсь смерти Толстого. Если бы он умер, то у меня в жизни образовалось бы большое пустое место. Во-первых, я ни одного человека не любил так, как его; я человек неверующий, но из всех вер считаю наиболее близкой и подходящей для себя именно его веру… Скажу еще о «Воскресении». У Толстого перо ухватистое. Конца у повести нет, а то, что есть, нельзя назвать концом. Писать, писать, а потом взять и свалить все на текст из Евангелия – это уж очень по-богословски. Решать все текстом из Евангелия – это так же произвольно, как делить арестантов на пять разрядов. Почему на пять, а не на десять? Надо сначала уверовать в Евангелие, в то, что именно оно истина, а потом уж решать все текстами». В этом противоречивом письме, в первой части которого писатель сам назвал себя неверующим, а далее справедливо осуждает Толстого за непонимание Евангелия и неприятия им Евангельской Истины, видно, что Антон Павлович не удалился в ту веру, которую имел Толстой, хотя признается, что его вера ему наиболее близка… «Истина – от Бога, в слове Божием содержится, и благодатию Христовою постигается» (Симеон Новый Богослов, преп.). Чехов именно так хотел понимать Евангельскую истину, хотел видеть такое понимание и у Толстого. Именно у Чехова, а не у Толстого, художественно изображено истинное воскресение души.
Рассудочное раскаяние Нехлюдова в изложении Толстого, рассудочное признание им своей вины перед Масловой, за которой он готов следовать на каторгу «во имя долга», ни в каком смысле не может быть названо воскресением. Поступок Нехлюдова – порыв гуманиста, руководимого не Богом, а принципиальным решение действовать во имя совсем не христианского, а чисто человеческого, надуманного «добра», диктуемого в конечном итоге человеческим эгоизмом.
И если Толстой постоянно рассуждал о Боге, то Чехов только иногда упоминал. Но деликатно и тонко. В повести «Дуэль» Чехов показывает коренное изменение жизни Лаевского и Надежды Федоровны после происшедшей дуэли. Пусть эти люди еще не знают по-настоящему Бога, и по-настоящему еще не верят в Него, но подлинная христианская правда уже очистила, смягчила и просветлила их души, уже затеплила в них искру не отвлеченно-гуманной, а истинно Христовой любви. «Какие люди! – говорил дьякон вполголоса. –Боже мой, какие люди. Воистину десница Божия насадила виноград сей! Господи! Господи! Один победил тысячи, а другой тьмы». У Толстого, рассудок которого то подставлял, то отрицал те или иные предпосылки веры, то останавливался на христианстве, то на буддизме, то на мудрецах всех стран и народов, то на личном устремлении к Богу и к смерти вообще, верования легко менялись, как только менялась ценность той или иной его логической посылки. У Чехова, кроме рассудочного разума, было сердце, были реальные переживания веры, опыт именно православной церковной жизни. И как ни соблазнялся рассудок против православной церковности, сердце привлекало душу писателя к заветным переживаниям духа.
Чехов был участливо добр в отношении духовенства. «Последнее время он часто мечтал вслух, – вспоминал Бунин. – Стать бы странником, ходить по святым местам, поселиться в монастыре среди леса, у озера, сидеть летним вечером на лавочке у монастырских ворот». Думал так писатель потому, что верил в Православие и не удалился от него окончательно. Он родился и умер в ограде Православной Церкви. И это видно, когда он разговаривает с безусловно православным человеком.
В своих сочинениях Чехов часто использует текст Священного Писания, он обращается к Евангелию, к Ветхому Завету, используя строки из Псалтири. В рассказе «Студент» Чехов обращается к содержанию Страстных Евангелий, это единственное произведение, где Чехов прямо говорит о Христе. Студент Духовной академии Великопольский возвращается весной, в Великую Пятницу, домой и подходит к огородам, где у костра две женщины, мать и дочь, после ужина моют посуду. Студент смотрит кругом, и эта ночь напоминает ему ту холодную ночь и тот костер, у которого грелся апостол Петр. И он начинает пересказывать им Евангелие. «Если помнишь, во время Тайной вечери Петр сказал Иисусу: «С Тобою я готов и в темницу и на смерть». А Господь ему на это: «Говорю тебе, Петр, не пропоет сегодня петел, то есть петух, как ты трижды отречешься, что не знаешь Меня»». Обращает на себя внимание то, что Чехов почти дословно передает Евангелие от Луки (Лк. 22,34). Далее студент продолжает свое повествование: «После вечери Иисус смертельно тосковал в саду и молился, а бедный Петр истомился душой, ослабел, веки у него отяжелели, и он никак не мог побороть сна. Спал. Потом Иуда в ту же ночь поцеловал Иисуса и предал Его мучителям. Его связанного вели к первосвященнику и били, а Петр, изнеможенный, замученный тоской и тревогой, не выспавшийся, предчувствуя, что вот-вот на земле произойдет что-то ужасное, шел вслед… Он страстно, без памяти любил Иисуса и теперь видел издали, как его били… Пришли к первосвященнику, Иисуса стали допрашивать, а работники тем временем развели среди двора огонь, потому что было холодно, и грелись. с ними около костра стоял Петр и тоже грелся». Писатель не захотел здесь дословно передать цитату из Евангелия, он вкладывает ее в уста своему герою. Примечательно, что вместо слова «раб», которое было в Библии, Чехов употребил современное «работник». «Одна женщина, увидев его, сказала: «И этот был с Иисусом», – то есть что и его, мол, нужно вести к допросу. И все работники, что находились около огня, должно быть, подозрительно и сурово поглядывали на него, потому что он смутился и сказал: «Я не знаю Его». Из отрывка видно, что Чехов постоянно следил только за художественной стороной рассказа, поэтому нарушал порядок евангельских событий, сокращал цитаты или добавлял в них свои слова, но все это делал аккуратно, с благоговением. В большинстве же случаев в рассказе «Студент» указываются точные цитаты из Евангелия, они вкраплены в свободное изложение событий Священной Истории. В повествовании студента Духовной академии органически сочетаются формы разговорной речи и евангельского рассказа. В этом сказалось не только знание Чеховым текстов Священного Писания, но и восприятие лексики Библии, ее фразеологии.
Бунин, говоря о тяжелых сторонах детства Чехова, находил, что «единственное оправдание – если бы не было церковного хора, спевок, то и не было бы рассказов: ни «Святой ночью», ни «Студента». ни «Святых гор», ни «Архиерея», не было бы, может быть, и «Убийства» без такого его тонкого знания церковных служб и простых верующих душ». В рассказе «Святой ночью» Чехов повествует о своей встрече в пасхальную ночь на пароме реки Голтвы с послушником Иеронимом. Между ними завязывается разговор. Тихий, застенчивый послушник рассказывает о своем горе. У него только что умер самый близкий друг, самый дорогой ему человек, иеродиакон Николай… И то, что он сообщает о Николае, о его смиренной, ласковой и кроткой душе, о его высокой религиозной настроенности, об особенной любви к церковному песнопению, которое выражалось у него в том, что он сам сочинял акафисты, – все это открывало и светлую душу самого Иеронима. Такой рассказ не мог быть написан неверующим человеком. В рассказе звучит тема братской любви, той любви, которой по сей день не достает в нашей жизни, на которой зиждется православная вера. Ибо о ней Господь говорит: «Нет больше той любви, как если кто положит душу свою за друзей своих» (Ин. 15,13).
В рассказе «Святою ночью» все повествование буквально пронизано евангельской мыслью о любви к ближнему: «возлюби ближнего твоего, как самого себя» (Мф. 22, 39). Эту мысль замечательно разъясняет святитель Игнатий (Брянчанинов): «Отвергнув вражду, отвергнув пристрастие, отрекшись от плотской любви, стяжи любовь духовную, уклонись от зла и сотвори благо. Воздай почтение ближнему как образу Божию – почтение в душе твоей, невидимо для других, явное лишь для совести твоей. Деятельность твоя да будет таинственно сообразна твоему душевному настроению. Воздай почтение ближнему, не различая возраста, пола, сословия, и постепенно начнет являться в сердце твоем святая любовь. Причина этой святой любви – не плоть и кровь, не влечение чувств – Бог».
В своих рассказах чуткий к слову Чехов заменял слова церковную лексику, которая и в те времена была понятна не каждому, лексикой светской. Сам хорошо понимая церковную речь духовенства, церковнославянский язык богослужения, тем не менее относился к ним уже как к чему-то очень древнему –«древние, тяжелые, как кованная парча или старинный оклад на иконе, церковнославянские эпитеты», – писал он. Может быть, по этой причине Чехов редко использовал в своих произведениях напрямую церковнославянский текст Священного писания. Провозглашая себя неверующим, Чехов тем не менее писал как человек религиозный, а герои его произведений не утратили своего отношения к церковному действу, он их не тяготил, а восторженно радовал их верующие и любящие сердца.